permission to exist

Чонгук вливается в работу… нормально, на удивление. По-прежнему нет никакого желания что-либо делать, создавать что-то скрупулезно продуманное и талантливое, но на автопилоте работать получается. Джин даже вполне доволен результатами. Не жалуется. Он неплохо срабатывается с коллективом, было бы странно, если бы не — таких отзывчивых и чутких к просьбам и замечаниям людей еще поискать нужно. Механизм становится слаженным, только когда все шестеренки — маленькие и большие — работают одинаково хорошо. Чонгук, несмотря на раздрай, старается соответствовать. И понемногу он начинает вспоминать забытую радость от движений. Понемногу он начинает прикладывать чуть больше сил, чуть больше чувств. Но эмоционально выдыхается всегда быстро. Рубец от резко оборвавшейся карьеры никуда не исчезнет, даже побелев. Вдохнуть жизнь в полумертвое тело трудно. Поэтому на работе он — энтузиаст и кладезь жалоб и предложений, а в квартире — распятое и подавленное тело, которое отчаянно нуждается в ремиссии. Его как будто кто-то бросил, честное слово. Ему не хочется ни с кем встречаться из старых знакомых, не хочется никому звонить. И даже после работы, когда кто-нибудь из коллектива предлагает сходить поужинать компанией или выпить, — всегда вежливо отказывается, ссылаясь на занятость или домашних животных, которых нужно покормить. Поначалу вранье про животных было лишь враньем. Но вот Чонгук заводит кошечку, потому что находит ту всю продрогшую и со слипшейся шерстью в нескольких местах, ничейную, в конце октября. Он рад ей. Не потому что любит кошек сильнее, к собакам у него очень даже нежно и трепетно. Но с собакой нужно отдавать свою любовь беззаветно и не размениваться на скупые поглаживания. Выгуливать, водить к ветеринару и часто мыть. С кошкой можно так сильно не носиться, ведь оба могут делать вид, что существуют по отдельности и почти никогда — вместе. Чонгуку такое по вкусу. Чонгук сквозь кровь, пот и слезы отмывает озверевший комок шерсти, промакивая каким-то старым полотенцем и отпускает на все четыре стороны, предварительно налив в новую, сияющую металлическим блеском миску молочка и насыпав корма. Заваливающийся иногда Юнги напоминает ему кота. Приходит и уходит, когда хочет. Обычно молчит и практически не издает звуков, занимаясь своими делами — чаще всего что-то пишет в блокноте. Беспардонно лезет в чонгуков холодильник, ест чонгукову еду и спит на чонгуковой кровати, когда вздумается. Но ночью всегда уходит к себе домой. Чонгуку бы возмущаться: он вроде ему прямого разрешения не давал, но, признаться честно, сам против ничего не имеет. Квартира не кажется слишком пустой. Юнги обычно пишет ему, когда хочет прийти, и Чонгуку этого, наверное, достаточно. Чонгуку странно, потому что они даже не приятели. Потому что у них приличная разница в возрасте — десять лет. Потому что они друг о друге мало что знают и круг их интересов практически не пересекается в силу разницы поколений и выбираемых увлечений. Даже если пересекается — никто не может быть в курсе, когда почти все время только дышишь вместе. Потому что их и знакомыми назвать можно с натяжкой. Но чувствует он себя достаточно комфортно в чужом обществе. Взашей не гонит. Даже не хочется быть амебой: валяться без движения и изредка дергать ложноножкой. Иногда они молчаливо ужинают вместе. Это отдаленно напоминает ему семейные посиделки. Иногда они лежат на кровати кто где: кто у изголовья, кто — на краю. Часто он замечает, как кошка — Мебиус — вертится вокруг Юнги, трется о ноги, мурча, сидит на его коленях. Неудивительно, что они спелись. Чонгук даже немного ревнует. Часто он замечает случайные вещи Юнги у себя, когда того нет, — забытые наушники, погрызенный карандаш или невидимки, которыми тот убирает мешающуюся челку. Чонгук не знает, имеет ли какие-либо увлечения молчаливый гость, потому что тот кажется в принципе незаинтересованным в жизни. Но то, что тот все время с перерывами пишет что-то в блокноте, который держит, считай, не выпуская из рук, думается Чонгуку, имеет все-таки какой-то вес в жизни пацана. Чонгук понятия не имеет, что делать со всеми этими мелочами. Обычно Юнги хотя бы раз за неделю, да появится. И эта — не исключение. Стучит в дверь и на пробу открывает ее сам. Чонгуку не очень нравится эта черта, но он смиряется. Из квартиры ничего не пропадает, и ладно. Заходит в неизменном молчании, приближается к дивану с сидящим на нем Чонгуком, и убирает с чужих коленей ноутбук с незамысловатым фильмом, на который уже полчаса как забили. Укладывается телом на мягкую обивку дивана, скидывая тапки, а головой — на чужие бедра. Поворачивается лицом к животу и руками пытается нашарить чужие. Когда у Юнги это получается, он настойчиво сует чонгуковские руки в свои волосы и своими обнимает поперек чужого тела. Ворчит куда-то ему в пупок: — Погладь. Все заготовленные нравоучительные речи по поводу вот таких вот полежанок посыпались буквами без возможности повторной сборки в сложные слова и конструкции. Чонгук… охуел? Чонгук охуел. Чонгук охуел и не может выхуеть обратно. Потому что это как-то… Непривычно? Необычно? Пиздец, как неправильно? То, что, скорее всего, произошло что-то достаточно серьезное, очевидно. Но. Его не посадят за то, что он сейчас один на один с человеком, еще не окончившим школу? С человеком, которому сейчас от него определенно нужна поддержка и ласка? От него, который — добавь еще десяток лет — ему в отцы бы годился? — Пожалуйста, — тон совсем не просящий, даже требовательный, но почему внутренности так скукоживает и переворачивает? И Чонгук гладит, на автопилоте перебирая пальцами суховатые пряди и массируя голову, пока Юнги облегченно выдыхает и жмурится, чуть ли не мурлыча. Прямо как кот. Прямо как миленький маленький бирюзовый шерстяной клубок ростом где-то с метр семьдесят. Кто-нибудь, запустите аварийный генератор, у нас тут электричество наебнулось.