permission to exist

— Ужас какая музыка у тебя безжизненная, но текст прикольный, — замечает Минхек, раскачиваясь на стуле и громко потягивая ванильный молочный коктейль из трубочки. — Ты такой талантливый! — восхищенно восклицает Сыльги, которая, кажется, следит за его обновлениями на саундклауд. — Правда, мне не очень нравится, когда много мата в песне. — Звучит сыровато, как будто тебе терпения не хватило довести до ума, — говорит Намджун, шкрябая тупым концом карандаша по коже головы. И почему все они считают нужным говорить это Юнги, когда их мнение ему никуда не уперлось? Он ведь спросил совета только у Намджуна. Юнги кланяется тому и неспешно выходит из класса, обращая внимание только на непривычную белизну за окном, ни с кем не здороваясь из мимо снующих одноклассников. Глаза режет. Юнги не нравится. Досидеть до конца учебного дня у него получается с легкостью — все это время он спит, изредка прерываемый Чимином, который благородно прикрывает его задницу от излишне строгих учителей и будит, тормоша, когда начинается большой обеденный перерыв. Юнги чувствует… благодарность? Наверное, да. И вину за то, что из всевозможных людей имел привычку грубить Чимину. Не специально, просто потому что он такой. Просто потому что то, что кажется естественным для него, не всегда естественно для других и Чимина в частности. Юнги коробит, когда он произносит то, что обычно не, но теперь гораздо чаще его ртом проговариваются слова благодарности и извинения в сторону Чимина. Теперь гораздо чаще он пытается не плыть по течению, где проще — отвернуть всех от себя и нагрубить. Может это потому, что иногда думает о том, а что было бы если. А что, если бы это был этот чудила Чонгук. А если бы это был этот чудила Чонгук, который вообще оказался далек от выстроенного образа надушенного, по-деловому одетого директора какой-нибудь компании? Чонгук, который, не зная, что Юнги иногда за ним украдкой наблюдает, зевает, не прикрывая рта, и выглядит просто ужасно. Чонгук, который в домашней обстановке ходит в своих идиотских тапках-кроликах и с вечно растрепанными волосами (карамельного цвета кстати, очень красиво), в огромных черных футболках и каких-то растянутых штанах. У которого, помимо тапок-кроликов, розовые кролики находятся на каких-то мелочевках типа косметички или держателя для телефона. Чонгук, который бреется только по утрам перед работой раз в пару дней, а вечером, когда приходит Юнги, — он уже с легкой щетиной и ломотой в теле, помноженной на эмоциональную импотенцию на дне его по-детски огромных круглых глаз. Чонгук, который, смотря отстойные сериалы за компом, часто пьет то дешевый пакетированный винище, то дорогой коньяк. Чонгук, который больше не работает на своей Очень Важной Работе. Чонгук, имеющий мерзкие старперские замашки, от которых Юнги, если бы знал, что конкретно можно отнести к везде мелькающему «словить кринж», — обязательно бы сказал, что ловит. Особенно, когда Чонгук разбрасывает разноцветные носки в его присутствии. Чонгук, который без лишних расспросов в один из вечеров поделился теплом, выслушав сначала становившееся все более громким сопение и лаконичное «моя мать окончательно сошла с ума». А потом целую тираду с мелькавшим: «прикинь, она батюшку привела, ба-тю-шку», «не, ну он когда он меня водой из кадило облил, я его нахуй сразу послал конечно и кадило в окно выкинул», «а потом они начали молитвы читать оба, ну я даже разозлился, представляешь, Чонгук, я! разозлился!», «и короче я вышвырнул его из квартиры, как и его сраное кадило, он кстати забавно летел в своей рясе вниз, как такая огромная жирная летучая мышь», «когда мать стала нагнетать с тем, что я болен, потому что во мне сидит зло, ушел» и «ну, вот так я оказался на тебе». Уснул после окончания истории, убаюканный растраченной на тираду энергией и поглаживаниями Чонгука. Чонгук, который уложил его спать на своей кровати и опять уснул на диване, уважая чужие личные границы. Который, кажется, еще и умудрился забраться ему под кожу. Под ногами приятно хрустит снег. Вокруг — чистый лист, который Юнги может быть бы замарал своими мыслями. Шарф, покрывшийся снаружи инеем, щекочет замерзший нос, и ужасно хочется чихнуть. На снегу вблизи домов успевают расцвести первые подснежники — собаки снова обоссали все возможные углы. Юнги фыркает в шерстяные нитки, любовно связанные в одно целое его покойной бабушкой и до сих пор не съеденные молью, так долго он его носит. Чимин с недавнего времени перестает сопровождать его ту часть пути, которую они всегда проходили вместе. И Юнги снова ему благодарен — не хочет лишний раз обижать того своими тараканами в голове, когда слишком долго находится в обществе и общество требует от него взаимодействия, в которое он не может и попросту не хочет. Юнги нужно это личное пространство, социальная дистанция. Дойдя до двери квартиры, с облегчением обнаруживает, что та закрыта — мать еще не вернулась. Успевает ополоснуть грязные ботинки, поставить сушиться намокшие от снега вещи, приготовить себе поесть, набить желудок и, положившись на вспыхнувшую надежду, уже запустить руку под резинку штанов… Открывается дверь. Юнги сразу же сдувает прочь из квартиры, мимо матери. Пишет Чонгуку — и тот встречает его со слабой улыбкой и потухшими глазами даже раньше, чем он успевает занести руку над дверью, чтобы постучать. — Совсем ты не уважаешь мое личное пространство, — ворчит беззлобно, — ходишь как к себе домой. А Юнги хочется сказать, что это, кажется, и есть дом, если верить всяким сопливым цитаткам из интернета, но он бормочет тихое: — Прости. — И чувствует себя отвратительно навязчивым примерно настолько же, насколько отжившим свои лучшие годы стариком. Чонгук выглядит изумленным и ожившим. — Э-эй, ты чего, Юнги? — он растерянно посмеивается и приобнимает, похлопывая по спине. — Юнги, — отстраняет его от себя, придерживая за плечи, пытаясь нашарить своими глазами его, спрятанные. — Юнги-и-и, я же пошутил, ну. Юнги, живи! — трясет его в руках как куклу, пока Юнги по-дикарски не вырывается из слабой хватки. — Отвяжись, дядь, — буркает он и уходит вглубь квартиры. Он слышит — впервые — громкий и по-детски искренний хохот Чонгука, стоящего в прихожей. Щеки горят нестерпимо, как будто кожу углями нашпиговали. Дыхание приходит в норму быстро, когда он вмерзает лицом в диван.  — Так вот что ты все время в блокноте пишешь. Очень похоже на тебя, — мягко улыбается Чонгук, когда Юнги в очередной раз без наушников прослушивает написанный им трек, пытаясь выцепить недостатки. И ни слова про личную, ни разу не субъективную, истинно верную оценку написанного. Как обычно у других бывает. Юнги неспокойно. С ним такого никогда не случалось. Кажется, Юнги что-то чувствует. Это что, камни в почках? Тахикардия? Гипервентиляция? Юнги по жизни — фиолетовое, если не черно-белое немое кино с заблюренными сценами, где есть намек на экстравертность и полную отдачу. Помимо других, Юнги не может разобраться еще и в себе. Пока что единственное, что крутится в голове — Чонгук явно ему что-то подсыпал в тот торт и он отравился, иначе почему так неприятно тянет в животе и хочется пойти и выблевать лишнее? Или в ту пиццу насыпал крысиный яд между кусочками салями с чуть растопленным жиром. Которую они ели, когда ребята с работы Чонгука что-то там заняли и он отмечал свою маленькую победу вместе с Юнги, который, вообще-то, попал на праздник случайно, потому что опять пришел просто так. Или в мясные рулеты, которые Юнги тайком подъедал. Это что получается, Чонгук ему мстил за нахлебничество? Юнги не тупой. Но очень не хочется признавать очевидного.