permission to exist

— Чонгук, — растягивает последнюю гласную Юнги, когда они оба в полумертвом состоянии после битвы подушками, спровоцированной Чонгуком, смотрят какой-то видосик с котятами, потому что Мебиус устала быть цирковым клоуном на побегушках у этих двоих. Чонгук тогда очень сильно заехал Юнги по голове подушкой, порвав ее и напугав Мебиус, которая, вся вздыбленная, до сих пор злобно мерцает фонарями из-под кровати, и решил прекратить, гогоча с улыбкой до десен и ямочек на щеках и извиняясь с капельками смеха в уголках глаз. Бардак они решают убрать как-нибудь потом. Как-нибудь не Юнги, потому что зачинщик — не он. Юнги лежит рядом, опираясь щекой на его крепкое плечо. Иногда чужие отросшие волосы с макушки щекочут лицо Чонгука и он смешно морщится, пальцами почесывая раздраженное место. Чонгук неопределенно мычит, смахивая спам, приходящий из мессенджеров: — Что? Юнги ведет раскрытой ладонью по чужой груди — диагонально вверх, к другому плечу. Заставляет прошипеть Чонгука, случайно на пути задевая чувствительный сосок — и обнимает, утыкаясь носом в горячую и пахнущую яблочным шампунем шею. Чонгук напрягается. Напрягается так сильно, что Юнги как будто специально еще крепче его обнимает, вдобавок обхватывая своими ногами его, как коала, чтобы не скинули раньше времени с эвкалипта. — Что делаешь? — буднично-приподнятым тоном спрашивает мужчина, застывая, будто цементом залитый, еще один градус в напряжении — и Чонгук закипит от злости. Он уже чувствует бурление бури, поднимающейся с низов. Первых всадников апокалипсиса. Начало разрушительного пиздеца. — Да так, сейчас буду вымаливать разрешение жить здесь, — прямолинейно и с весельем бубнит Юнги в ключицу, влажно задевая ее губами. Ступней с легким нажимом ведет вверх по голой смуглой голени, вызывая стадо мурашек. Держите Чонгука семеро, иначе он Юнги сейчас из окна выкинет. Нужен был всего лишь один градус до кипения — но Юнги ебашит всю тысячу. Как дурак, голыми руками берется за оголенный провод с высоким напряжением. Чонгук скидывает его с себя так легко и быстро, как будто Юнги — муравьишка, весящий буквальное ничто. А вообще-то в нем целых шестьдесят семь кило с душевной мутью внутри и мертвой хваткой в подарок. Чонгук выглядит так уязвленно, будто Юнги ему леща со всей дури влепил. Его очень сильно трясет от злости. Так сильно. Понадеялся, блядь, на мальчишку с гелием вместо мозгов. Отсекает, емко умещая в пять букв отчаяние: — Блядь. Шаровой молнией мечется из стороны в сторону, не зная куда себя деть. Куда вылить эту канистру адреналина? И если временами хочется рвать волосы на себе, сейчас бы он повырывал волосы Юнги, волосинку за волосинкой, по принципу той китайской пытки с водой, а затем надавал по жопе ремнем. Делает-то он, а думать и разгребать Чонгуку, что ли? Цедит, в два слога втискивая сметающую все на своем пути ярость: — Пиздец. Роется в мини-баре. Держась за горлышко бутылки, как за спасительную соломинку, вливает в себя чуть ли не половину чего-то, что он не хочет классифицировать, надраться можно — спасибо на том, вкуса все равно не чувствует. Только ударившие в голову градусы. Громко дышит на счет, вдох — через нос, выдох — через рот. Не помогает, нихуя ему не помогает. И алкоголь — ракетное топливо: не осаждает, только подстегивает. Искру жизни он, блядь, потерял? Ну вот, пожалуйста, кушай не обляпайся. Стихийным огнем его жопы можно жечь континенты. Истерит, теряя хлесткую и нецензурную лаконичность фраз, оставляя только нефильтрованный поток: — Блядь, я так боялся. Я так боялся, что ты вновь заведешь эту шарманку. Зачем? Юнги, ответь мне, зачем? — на измученном лице застывает кривая и смертельно грустная улыбка. Ужасно хочется вытрясти всю душу из пацана, но он только сильнее сжимает кулаки, впиваясь короткими ногтями в мякоть грубоватой ладони. Юнги застывает испуганной мраморной скульптурой, сидя на его кровати. А Чонгук будто тронулся с ледяной горки вниз — остановить поток своего гнева он сможет, когда впишется в какое-нибудь дерево, разбившись в лепешку.  — Говно в заднице наружу попросилось? Мозги куда дел вообще? Что, просто тебе было взять и распорядиться у себя в голове: возьму-ка я и поживу с совершенно незнакомым дядей? Просто довериться? Юнги взгляд не поднимает, уставившись в точку где-то на чужой груди. Чонгук дышит так тяжело и влажно, будто марафонил целую неделю. — Ты вообще в курсе, что я сильнее физически, гораздо сильнее? Мне твои удары по яйцам постольку-поскольку, а перцовку я в одной руке сожму и тебе в задницу засуну без подготовки. Легко тебе довериться теперь, а? — Чонгук подходит вплотную, взбешенный так сильно, наверное, впервые в жизни. Потому что зол на себя и свою беспечность. — Я тебе доверяю, потому что я тебя лю… — Юнги говорит, а Чонгук в испуге зажмуривает глаза, чтобы не видеть движущихся про траектории пугающей фразы губ и сразу же прижимает руки к ушам, вскрикивая в попытке заглушить это болезненное и отчаянно-яростное «нет!», розгой проходящееся по выражению лица Юнги, уродующее его разбитостью. Видя, что Юнги его речи, как горох об стенку, пока тот уперто сидит на месте и сверлит в Чонгуке дыру, пытается достичь своего, он шепчет, заканчивая высоко затухающей нотой: — Боюсь я себя, ясно? Не выдержав, стремительно уходит на балкон и закрывается там, бессильно съезжая по стенке, садится на корточки и пытается не заплакать. Утыкается лицом в основание ладоней, пытаясь вдавить себе глазные яблоки внутрь, и натягивает корни попавших в цепкие пальцы кончиков волос. Его все еще трясет. Он прикусывает ворот майки и орет, что есть мочи. Орет до тех пор, пока не срывает голос и бессильно не стекает на задницу. Не знает, сколько времени проходит, когда открывается дверь и: — Чайник закипел. Чонгук зло фыркает и поднимает искрящиеся гневом глаза: — А что, уже пять часов? Ну тогда конечно пошли, попьем чай. Достань специальный сервиз, милый, только смотри, чтобы я тебе за шиворот кипятка случайно не вылил, так ты мне дорог! Юнги присаживается на корточки напротив Чонгука и поглаживает его по загривку, слегка массируя шею, маленькая улыбка растягивает его искусанные губы: — Вызверился? — Пошел ты, — выплевывается Юнги в лицо. Чонгук скидывает его руки с себя и вновь увеличивает дистанцию между ними — непонятно только, какую именно. Юнги продолжает настойчиво ее сокращать. Когда надоедают эти черепашьи догонялки, решает повернуть ситуацию под другой угол — своей ногой цепляет чонгучьи и, используя преимущества положения, подсекает, толкая в центр груди, пока Чонгук в буйной попытке отстраниться валится на холодный пол, больно ударяясь затылком о дерево. Карамельные волосы разметались по полу. Одна нога согнута в колене. Смотрит на Юнги, как на предателя, и глаза его такие блестящие. Такие яркие. Живые. И, кажется, капитулирует. Юнги сидит на его животе, выставляет свои руки по обе стороны от чужой головы и повторяет, уже глядя в глаза: — Я тебе верю, Чонгук. Я тебе верю. Я верю тебе. Тебе, Чонгук, я верю, — как мантру повторяет, медленно, шаг за шагом сокращая расстояние той пропасти между ними, боясь спугнуть. И кажется, для Чонгука это лучше, чем прерванное ранее «я люблю тебя». — Поэтому, пожалуйста, и ты поверь. Не мне. Себе, — словами строит мосты и подпорки, чтобы было легче добраться до чужих глухих ворот. И когда остаются считанные сантиметры нерастопленного барьера, Юнги обнимает его и без всякой подоплеки мокро целует в шею, где активно пульсирует сонная артерия, перегоняя кровь. Наваливается сверху всеми своими шестьюдесятью семью килограммами с душевной мутью внутри и мертвой хваткой в подарок. Кажется, там еще и любовь затесалась, выросшая в теплице чужой доброты и поддержки. Удалось ли протаранить пуленепробиваемую стену? Юнги не знает. Кладет голову на грудь и отсчитывает удары ломающего грудную клетку канареечного сердца. Чужие руки обвиваются вокруг него, укладываясь на лопатки. Сердце все медленнее перекачивает кровь. Чонгук позволяет себе вяло растечься по полу и безвольно отдаться на растерзание объятиям. — Чайник, наверное, остыл. Поставишь? — отстраненно сипит и смотрит в потолок. Чонгук чувствует чужую улыбку кожей. — Поставлю.