Мастер Маноле

      У деревьев нет особых предпочтений касательно того, по кому лупить ветками: будь то несущееся сквозь лесные заросли животное или стирающая ноги в этих «ужасно тесных ботинках» девушка. Лесу нет дела до ее мозолей и пересохшему горлу. Он созерцает тихо, внимательно и беспристрастно. А она не чувствует этого, но если вдруг остановится и отдышится, то точно сможет почувствовать сотни глаз на ее спине, затылке и даже лице. Альда не знала, что ее «экспедиция» приведет к такому плачевному результату. Причем здесь определенно точно сыграет не только тот факт, что у нее на хвосте, метрах в 30-35, несутся два огромных оборотня. Скорее то, что она все свое время отчаянно посвятила румынской мифологии и истории, и, будучи все же скептиком, наткнулась не хотя бы на стрыгу, а на какие-то остатки не особенно удачного научного эксперимента. Брюнетка успела убедиться, что преследуют ее не животные и не люди: скорее некоторая смесь оных, где от человека остались только примерное телосложение и тряпки, прикрывающие гениталии существ.             Сзади слышится пронзительный рёв, когда девушка, так и не собравшись с мыслями и смелостью, подскальзывается на влажной земле и руками закапывается в грязь и, очевидно, чье-то дерьмо. Как хорошо, что в ситуации, когда нужно экстренно выручать собственный зад, совершенно безразлично, в чем именно измазаны ладони. Сердце бьется с такой ненормальной силой, что Альда могла бы сравнить это с быстрым и ритмичным барабанным боем, где в качестве напольного тома выступает ее голова. Неприятное чувство «оглушенности» к миру вокруг подкрепляется еще и до дикости неприятным жаром, в то время как влажную и вспревшую под одеждой кожу долбит потоком холодного воздуха. Она знала, что простынет после такого забега, однако до того момента, чтобы заболеть, нужно хотя бы выжить. А эта задача оказалась не из простых: легко было смотреть фильмы про смельчаков и пфыкать, думая, что сможешь поступить так же. Сложнее всего попасть в такую ситуацию на самом деле, а не обыграть ее в своей голове. Альда была убеждена в своей силе, она хвалилась своей решительностью и всегда ценила свою уверенность — но что осталось от этого сейчас, когда она, едва ни задыхаясь от страха, несется восвояси? Пистолет в руках был воспринят ею, как последней идиоткой: она, уподобившись Николаю Ростову, просто швырнула его в оборотня и дала деру так, что время разгона от нуля до n сложно, наверное, отследить даже самым точным секундомером. Ветер хлестал по щекам; влажный воздух, пропитанный едким запахом плесени, врывался в чужое горло и оседал глубоко в легких, ими же выталкиваемый обратно. Все вокруг притаилось, когда Альде стало казаться, словно она бежит на месте и ничего вокруг нее не существует. Тревога бьется глубоко в груди, создавая вперемешку с адреналином иллюзию "вечного двигателя", да только усталость берет свое: Моналеску почти не соображает, куда и как бежит, бездумно сбегая по какому-то наскоро составленному маршруту. Из-за тумана перед глазами (кто знает, был он на самом деле или это игры больного ума) девушке совершенно точно померещилось здание далеко за деревьями. Высокое, темное, но вопреки всем предрассудкам выглядящее так спасительно, словно это были врата в сам Рай.       В боку начинает колоть, а эйфория приятной встречи с заводом спадает: Альда наскоро перелезает сетку и несется к железной двери, что есть сил дергая ее и колотя ладонями ледяной металл. Твари точно смогут вскарабкаются по плетеному ограждению и даже глазом лишний раз не моргнут. Эта мысль подстегивает не хуже отличного виски в пятничный вечер, когда идея уйти в отрыв кажется приятно-недостижимой (а как итог — исполнимой уже после третьего стакана).       — Что за херня? — Недовольно слышится с той стороны, и дверь с ненормальной силой распахивается внутрь помещения, вынуждая запыхавшуюся девушку опрокинуться в чужие ботинки прямо лицом. Гейзенберг многозначительно хмыкает и вскидывает густые брови, понимающим взглядом смеряя оборотней за забором. — Ты гляди, им тоже хотелось пообедать.       — П-помогите мне! — Визжит Альда, забыв про свои честь/достоинство/смелость, а следом и про то, что к ней номинально обратились. Ее лицо вжимается в чужие ботинки, а истерзанные колючими кустами ладони цепляются за мужские лодыжки. На ее лице смешивается все — грязь, пот, слезы, сопли и, кажется, металлическая стружка с чужих сапог. Жалкое в самом отвратительном смысле этого слова зрелище. Она убеждена, что существа, гнавшие ее больше часа, потеряли все остатки своей человечности; зато Моналеску совершенно упустила из внимания то, с каким животным страхом она цепляется за чужие ноги. Она никогда не была сломленной: потому так гордилась своей напускной стойкостью, которую принимала за безусловную и реальную. Этот случай — не медленная пытка, высасывающая из нее силы — это удар топором в спину, когда боль настолько резка и невыносима, что человек просто шокировано обнаруживает, что совершенно ничего не чувствует, кроме разочарования в своей невнимательности. — Я умоляю, спасите меня. Я- Я... У меня больше нет сил, пожалуйста.       — Э-э-э, разнылась, — брезгливо бросает Карл, пытаясь одернуть ботинки. Он по неосторожности пихает ее носком сапога прямо в лицо, слыша, как девчонка в его ногах противно заикается и почти воет, истерически твердя что-то о спасении. Основополагающее качество характера мужчины, стоящего сейчас в дверном проеме и с недовольной гримасой наблюдающего за сценой, — фантастический уровень стойкого похуизма. Не в том смысле, что его ничего не заботит; скорее в том, что самый лютый беспорядок в своей жизни он легко оборачивает в резюмированный вывод о том, что он «сейчас же все разрешит». Не то чтобы ему этого очень хотелось, но драматизировать Карл очень не любил — не из-за простоты, а больше из-за нрава и характера. — Поднимай свою ревущую задницу с пола, пока я не выпихнул тебя обратно. Давай, детка, у меня нет времени на ухаживания.       Ничего внятного и толкового Карл не услышал. Сдавленное мычание, похожее больше на бред умственно неполноценной, наполнило невысокий коридор своим немощным и жалким отголоском. Этот звук словно прилипает к стенам и не желает от них отлипать, силясь остаться в стенах фабрики навечно. Но в этом месте такого толка вопли — не первый и не последний случай. Могущественнейший из Лордов только сейчас смог в полной мере оценить сумбурность сложившегося положения: он, стоящий на пороге в такую рань, и девчонка, захлебывающаяся воздухом и слюнями в его ногах. Было бы еще веселее, если бы этот абсурд взяли в экранную рамку, но именно реальность происходящего делала из ситуации кромешный кошмар. Гейзенберг, состроив недовольное выражение лица, за плечики чужой куртки дернул девушку на себя. Это помогло: под натиском грубой силы Альда оторвалась от пола, трясясь и поджимая выворачивающиеся от истерики руки. У нее в голове творится полный хаос, который она почти не чувствовала, когда бежала; и сейчас лишь поняла, что не чувствовать ничего под шокирующим действием адреналина было куда более приятно, чем на глазах еще одного незнакомца (возможно, потенциально опасного) выдавливать из груди клокочущий плач. У Карла не оставалось более вариантов, кроме как затащить ее внутрь фабрики (просто потому, что иначе ее присутствие здесь станет достоянием не только клыкастой «общественности», но и немногочисленной «интеллигенции»). Моналеску не брыкалась по нескольким причинам: банальное отсутствие сил, разориентированность, приступ истерики и кое-как затесавшаяся в этот список надежда. Её бравую самодостаточность растоптала она сама же, причем ровно тогда, когда носом прилетела в чужие сапоги. Если бы она буквально неделю назад взглянула на себя в момент столь унизительной попытки спастись, Альда бы точно не признала себя. Все ее убеждения рассыпались, словно неустойчивый карточный домик под натиском ветра. А впрочем, она сама виновата, что строила домик из бумаги, а не из камня. Ее попытки что-то сказать пресекаются:       — Помолчи лучше. Я все равно из твоего бубнежа ничего не пойму. — И Карл абсолютно прав. Может она и считает, что из противного воя и бормотания можно сложить внятную речь, то Гейзенберг ее позицию точно не разделяет. Именно по этой причине мужчина спешно усаживает ее прямо на грязный стол, теперь хотя бы видя чужое лицо: измазанное всем, чем только можно.       В мастерской до ужаса душно. Плавильня работает даже сейчас, а пар от проворачивающихся механизмов нагревает воздух до ужаса неприятно. Это словно пытаться пить теплую газировку: фактически насыщение жидкостью происходит, но до чего же противная штука. Все это место темное, мрачное и неприятное. Разбросанные чертежи, запачканные куски ткани, разбросанные инструменты — атрибуты комнаты, которую Моналеску сейчас старательно не рассматривает. Ее тупой и рассеянный взгляд упирается в чужой пиджак, а тело так безбожно колотит, что помереть впору. У Карла в мастерской пахнет неприятно, но даже он заметил, как от девушки несет дерьмом. Мужчина ненароком заопасался, что дело в слишком сильном испуге, однако вовремя замеченные руки объяснили ситуацию. Он по инерции взглянул и на свои брюки, за которые она так цеплялась минуту назад, и не ошибся: они тоже были в дерьме.       — Вот блять, — выругивается Гейзенберг, отпуская чужие плечи и выуживая из-под стола ведро с водой. В нем плавает какая-то серая тряпка, зато Карл уверен, что эту воду он набрал буквально за десять минут до вторжения на его территорию. Сильные мужские руки поднимают тару на стол рядом с девушкой, когда Лорд брезгливо щурится на ее руки снова. Он, конечно, не дерьма брезгует: те движения и паническая тряска, что содрогали ее тело, выглядели противно. Ее руки тряслись и выворачивались, сплетаясь так, словно сейчас сломают сами себя. Что же, он не был сильно осведомлен в медицине и всем прилагающемся, но был убежден, что у девушки перед ним просто паническая атака. И знала бы она, черт ее побери, как ему не хочется с этим разбираться. У Карла впервые в жизни лицо Димитреску заиграло в сознании новыми красками: как чудесно было бы «подкинуть» этого кукушонка в чужое гнездо и совершенно не волноваться более. Хотя у него разве есть шанс на такую беззаботность? Огромное это, между прочим, упущение: считать, что от человеческой жизни можно вот так просто избавиться. Может для Лорда, смятого обязанностями Матери, это и не проблема, но отголоски человечности заявляют о себе, хоть слишком поздно и слишком редко. Он не готов рисковать своим планом и положением в лице Миранды только из-за какой-то девчонки. Эдакая дилемма, получается ведь. Где-то в далеком прошлом мама (которую он не помнит ни визуально, ни хотя бы образно) точно учила его защищать девочек, а отец наверняка повторял ему, что нужно оставаться настоящим джентльменом. Очень неуместно для Карла было думать об этом именно в момент, когда вся его жизнь уже давно скатилась по наклонной.       — М-мх, — что-то пытается сказать Альда, когда Гейзенберг гневно на нее рявкает:       — Да заткнись же. Нихуя не понятно. — Его прокуренный раздраженный голос бьет по эго девушки, вынуждая сомневаться в правильности ее маршрута побега, на ходу составленного прямиком к фабрике. Карл поднимает чужую ладонь руками в темных перчатках, вынимает из воды тряпку и, так и не отжав ее, обильно протирает девичью кожу. Ледяная вода с частичками грязи с куска материи льется прямо на колени Моналеску, заставляя ее неприятно поежиться. Ее даже повело в сторону, но Гейзенберг весьма вовремя успел перехватить ее плечо рукой, удержав от падения.       «Не хватало, чтобы ты еще и голову тут разбила, стерлядь малолетняя. Хотя это, может быть, и к лучшему».       Обстоятельства складывались настолько неблагоприятно, что Гейзенберга буквально выводила девичья истерика. Настолько непривычное взаимодействие, особенно учитывая причины его возникновения, грозятся обернуться не самым лучшим образом. Это самое важное, что тревожит Карла сейчас: риск случайно сдать ее присутствие. И ему может и плевать на ее жизнь — свою он складывать не собирался. У Альды перед глазами плывет, что натурально бесит ее же саму. Внутри словно есть остатки какой-то прежней силы (которая очень «вовремя» покинула ее обладательницу час назад), но Моналеску была настолько зла на себя, что язык было бы проще откусить, чем пытаться ругаться. Напряженная обстановка между ней и Лордом была оправдана ее внезапным визитом и очевидным недовольством Гейзенберга на этот счет. Карл сейчас бы много всего отдал, чтобы вместо попыток отмыть дерьмо с чужих рук мог спокойно прикурить. Однако спустя минуту ладони девушки были более-менее чистыми (если не брать в счет сочащуюся из мелких ранок кровь, разумеется). Голова у брюнетки решительно раскалывалась от боли и непонятного давления. Ее вновь почти утянуло на пол, но Карл, снова как-то грязно и неприятно выругавшись, грубо усадил ее ровнее. Больное уставшее лицо все еще измазано месивом из грязи и слизи, в волосах застряли трава, кусочки мха и какая-то липкая масса. Карл выполоскал тряпку теперь под струей холодной воды, наблюдая за тем, чтобы Альда просто-напросто не опрокинулась без его присмотра. Благо ее состояние заметно нормализуется, о чем дают знать более осознанный взгляд, приходящее в норму дыхание и опущенные руки на коленях.       — Успокоилась? — Мужчина подходит вплотную, одной рукой удерживая ее лицо, второй небрежно стирая с мягкой кожи результаты неудачной для ликанов погони. У Моналеску только сейчас появляется возможность сфокусировать взгляд на чужом лице, будто выглядывая в светлых глазах сведения о чужом возрасте, роде деятельности и так по восходящей. Между тем Альда кивает на вопрос, заикнувшись еще раз и вытянув шею к чужим рукам. О его мотивах стоило бы спросить прямо сейчас, чтобы устроить новую гонку за жизнь, пока есть возможность. Но опасения закрадывались в душу тихо и незаметно, нашептывая заветные «тебе лучше не знать, Альда, лучше не знать». Приступ панической атаки сменяет тревожный — не такой опасный, но весьма неприятный. Этот недуг оседает в кончиках ее пальцев, вынуждая девушку мерно постукивать ледяными подушечками по столешнице. Далее в ход пошли попытки оторвать заусенец, в чем она одновременно и преуспела, и нет; заусенец оторвался, конечно, но слишком далеко и глубоко, доставляя очевидный дискомфорт девушке. Ледяная тряпка вновь скользит по ее лицу, собирая частички песка. Карл делал все это только оттого, что ее руки все еще крупно дрожат и слабо выкручиваются, что заведомо осложняет для нее исполнение даже простейших задач.       — Что ты забыла в этой дыре? — Гейзенберг пытается прощупать собеседницу на уровень интеллекта, однако она его сразу же проваливает, легко вскрывая все карты и обнажая собственный страх и перед ним тоже.       — Удобное в-время для вопросов? Это не имеет никакого значения. — Альда шмыгает покрасневшим горбатым носом и уводит светлые глаза в сторону от собеседника. Эдакая попытка показать, что она совершенно не настроена на разговор, особенно с завуалированным вопросом о ее мотивах нахождения тут. Надо было срочно солгать или придумать, как грамотно продолжить мысль, но Моналеску выбирает благородно отмолчаться. И вовремя, ведь такая манера ответа на вопрос Гейзенберга о причинах пребывания беглянки в деревне не устроила его абсолютно.       В воздухе стоит духота, нарастающая с каждой секундой все в большем объеме и количестве. Карл привык к такому, зато не был уверен, что девушка напротив не грохнется в обморок. Мысль о несчастном случае с разбитой головой этой несчастной брюнетки все еще казалась ему привлекательной настолько, что моралисты бы не постеснялись вставить несколько ласковых в адрес «садиста». Хотя это стремление было не садистким. Скорее походило на порыв искреннего равнодушия и отменного безразличия к судьбе человека, который мог подорвать вообще все в его планах. Карл из наглости и гордости не отдаст девушку в руки Миранды, зато очень искусно распорядится судьбой пленницы. Именно пленницы, ведь теперь, когда она в его владениях, Лорд не будет светиться новой достопримечательностью в его многообразной коллекции. Звучит, наверно, маньячески, но из человека «внешнего мира» можно вытрясти много интересного. И плеер отжать, если ей вдруг приключилось иметь такую вещицу при себе. Альде такой расклад бы очень не понравился, но Карл, благо, рассуждает о таких вещах про себя, не произнося ни слова.       — Воды можно? — Спрашивает она наконец, разрезая нависшую тишину охрипшим и севшим голосом. Гейзенберг хочет сказать что-то едкое, что-то вроде «я похож на официанта?» или «не нанимался нянькой», но после того, как мужчина буквально вымыл ее, это прозвучало бы абсурдно. Хотя куда еще абсурднее, чем ситуация, в которой оказалась Альда и невольно Карл. Где-то на полке за ним оказалась металлическая кружка с застоявшейся водой: ее-то он и протягивает бедолаге, делая шаг назад. Моналеску не церемонится, прижавшись подрагивающими синюшными губами к краю и делая несколько жадных глотков — ей банально наплевать, что вода может быть стухшей. Она уже знала, что ее скоро вывернет (и где-то в глубине души надеялась, что произойдет это буквально). Переосмысление человеческой жизни происходит в ее голове почти сразу, как она начинает думать не только о недавнем происшествии. Истерить дальше нельзя было, прийти в себя оказалось необходимой мерой не только для того, чтобы дельно соображать, но и ради элементарной самостоятельности. Любовь к миру, которую девушка подкрепляла книгами и созерцанием, всячески исключая кошмары бытия, рассеивалась, словно дым в пальцах. Это пугало ее, но теперь мысль о том, что ее выворачивает, становится реальной. Ком подступает к горлу и сдавливает его отвратительно мощными тисками, но дурнее всего было от осознания, что это не слезы, а огромное желание выблевать эту дрянную воду вместе с минувшим ужином. Она поверить не могла, что согласилась сама с собой и покинула гостиницу ночью, сиганув в лес «в поисках приключений». Ну, во всяком случае, она их нашла. Не в том виде, в котором ожидала и хотела, но точно исполнила свое желание.       — Ведро.       — Че?       — Меня вырвет сейчас, — заявляет брюнетка, вперившись впалыми глазами в мужчину напротив. Гейзенберг с максимально недовольным видом цепляется за то ведро, в котором пару минут назад полоскал тряпку, и, вылив содержимое в сторону, протянул студентке. Запах кетонов и альдегидов на металле, старой воды и взмокшей тряпки отозвались желанным позывом где-то у нее в горле, и Альда, согнувшись над металлической тарой, с противным звуком «выпустила шлак» прямо на дно. Карл отошел в сторону, наконец прикуривая. Эдакая идиллия: блюющая как не в себя девушка и совершенно спокойный рядом Лорд, невозмутимо прикуривающий сигариллу. Запах у этого курева просто отвратный, и Гейзенберг сам знал, что курит какое-то дерьмо; но достать что-то получше не представлялось возможным из-за полного теперь отсутствия инфраструктуры деревни и, как следствие, торговых связей. Были дурачки, которые захаживали в эту местность, только вот жить им приказывалось совсем недолго. У них иногда удавалось подобрать мобильники или даже металлоискатели, но это особой пользы для Лорда не имело: просто безделушки, которые можно разобрать и кое-где приспособить.       Карл дождался, когда девушка выблюет последнее, уже даже вместе с желудочным соком, все же спрашивая:       — Как тебя зовут и как ты попала сюда? — Она на это несколько мнется. Есть ли смысл ему сообщать? А если ли смысл соврать? Альда еще не была до конца уверена (стоит заметить, что на самом деле не была уверена совсем), что этому человеку стоит верить. Скептицизм пронизывает ее до мозга костей, а голос совести ехидно подтрунивает: «Ну и где твой жизнерадостный лозунг о доверии и любви?»       — Альда. Меня зовут Альда. Я писала работу по древним сказаниям Румынии, и меня направили в эту деревню. Сказали, что местные жители хорошо осведомлены в вопросах народного румынского фольклора. — Гейзенберг, выпуская дым, саркастически улыбается и даже умудряется как-то низко посмеяться. Это над ней так пошутили, или люди за пределами их владений живут «в танке»? Даже если информации и конкретики нет, то они точно должны были знать, что почти никто отсюда не возвращается.       — Надеюсь, что ты удовлетворила свой интерес, потому что видок у тебя теперь устрашающий. Ты кого тут искала? Вылву? Или мороайку? Знаю я одну. — Карл многозначительно кивает в сторону, явно имея ввиду замок сестры, но специально не заканчивает мысль. А есть ли смысл? Эта непутевая исследовательница понятия не имела, куда идет; где уж ей знать про Альсину или, к примеру, про Моро? У Альды внутри что-то неприятно ёкнуло, когда до нее дошло, что над ее делом насмехаются, однако духу сострить в ответ ей просто не хватило. Как и, впрочем, на любое другое более-менее ответственное решение и действие в этом путешествии, кроме как начать его.       — Помолчи, — Карл вовремя остановил ее, видя, что Моналеску собирается вставить свои пять копеек в его монолог, — я тебе сейчас популярно объясню, в какой заднице ты находишься. Не переживай сильно, возможные варианты действий я тебе тоже предоставлю, — Гейзенберг снова открыто усмехается, делая очередную затяжку. — Ты можешь остаться здесь только при условии, что от тебя снаружи ни слуху, ни духу. Разберусь, что с тобой сделать. Или, например, можешь вновь устроить забег по окрестностям: но я учтиво тебя осведомляю, что сожрут тебя здесь максимально быстро. В лучшем случае Моро сделает из тебя еще одного уродца. Хотя не знаю, можно ли назвать это «лучшим случаем».       В том свете, что Гейзенберг освещает положение дел, Альда даже не сомневается в выборе в пользу первого предложения: за все несчастные полчаса в логове Лорда он по-прежнему не попытался ее сожрать, поиметь или выкинуть за дверь. Даже больше: гостеприимно умыл вонючей тряпкой, напоил стухшей водой и предоставил недурную тару для рвоты.       — Я согласна. — Глупо отвечает она, даже не соображая, что именно сморозила. Карл смеряет ее характерным взглядом, и, несмотря на то, что в тени полумрака его глаз не видно, Моналеску могла бы поклясться, что он смотрит на нее, как на последнюю идиотку.       — Согласна на что? На новый забег?       — Нет! — Быстро отвечает она, тут же осев и отставив ведро в сторону; неприятнопахнущая жижа в нем болтнулась, отвлекая на себя внимание, однако Альда в этот раз способна закончить мысль. — Я останусь тут до тех пор, пока не прибудет помощь. — Заявление девушки перед Лордом вынуждает его прыснуть, в этот раз раскрепощая мужчину на обилие нелицеприятных слов:       — Влетела в мои ноги ты с невъебенной, конечно, силой, но чтобы настолько... — Парирует, туша сигариллу носком ботинка, который еще совсем недавно проехался по чужому лицу. — Никто сюда не приедет за тобой. Сюда не присылают в помощь розыск или полицию. А хотя пускай попробуют — на полпути от них останутся только кости и дерьмо.       Осознание бедственности положения вновь накрывает девушку с головой. Нельзя просто так взять и «забить» на пропажу человека, даже если его исчезновение произошло в такой опасной и неопределенной зоне. Она все еще пыталась разбудить глубоко внутри убежденного идеалиста, который легко рассудит их с Лордом разговор в пользу Альды, однако… идеалист остался в той гостинице. Моналеску тцыкает с особенным раздражением, а после нервно закусывает щеку изнутри. Зрелище забавное и невероятно любопытное, делающее ее и без того не особенно приятное лицо еще более глупым. Она выяснит все по ходу. Сейчас самым трезвым ее решением было только согласие на пребывание на фабрике (что тоже не особенно безопасно, но выбирать не приходится.)       — Вы упоминали кого-то. В деревне есть еще кто-то, кроме Вас?       — Есть. Я вас знакомить не буду, не обессудь. Потому повторюсь еще раз: сидеть здесь надо тихо и послушно, чтобы у меня не возникло навязчивого желания раскроить тебе череп. — Эти слова погружают ее в некоторую прострацию, путая окончательно: так он враг или нет? Ее внимание сосредотачивается на мыслях на некоторое время, но лишь ровно до того момента, как Гейзенберг подтягивает к себе молот силой. мысли? Моналеску рассеянно мнется на месте, разглядывая силуэт перед собой.       — Что это было… — Шокировано и растерянно хлопает глазами, словно пытаясь убрать пелену и рассмотреть молот в его руках поближе. Будь она здесь с тем же настроем, что и неделю назад, Альда весело заметила бы его сходство с Тором, но точно не сегодня и не сейчас.       — Ебучая магия.

***

      Грязная вода мелкими каплями ритмично приземлятся на чужой лоб, действуя на нервы таким безбожным образом, что Альда, пытавшаяся снова провалиться в сон, почти выругалась. В голове стоит туман, но это не мешает студентке сориентироваться и сразу вспомнить, где именно она находится. Мастерская встречает ее духотой, грязью и неприятным сырым осадком на стенах. Стоило ли ее рвение к приключениям и знаниям того, чего она добилась в итоге? Разумеется нет. Вся ее образовательная база, держащаяся на культуре Румынии, сейчас постепенно разлагается заодно с мечтами, убеждениями и идеалами. Вмешательство Миранды в жизнь людей пустило трещину не только в общественном и естественном плане, но и в культурном. Все сказания стирались перед одной лишь плесенью, а самые светлые и любимые легенды превращались в тихий лепет. Хотя куда там лепет — более почти не слышались и не имели смысла, вставая в один ряд с дешёвыми барными байками и городскими страшилками. На улице моросил дождь. Мелкий и неприятный, причем осыпал землю уже не первый день. В этом месте пасмурно, хмуро, одиноко и до ужаса страшно. Гейзенберг чувствовал это место так же, только без последнего пункта и с добавлением позиции «жалкое местечко». Он привык, что объектом человеческого кошмара выступает он сам, страшась лишь бесконечной неволи. Его порой посещали мысли о том, что его попытки свергнуть Миранду — хрупкая иллюзия, способная рассыпаться от единого прикосновения. В таких ситуациях здорово выручал его нрав: Гейзенберг убежден, что со всем разберется. Карл, облокотившись спиной о шкаф прямо за ним, сделал глоток из фляги, бегло облизывая рассеченные шрамами губы.       — Выспалась? — В его низком голосе легко уловить за пару часов ставшую привычной усмешку. Она настолько очевидна, что Карл даже не пытается вуалировать ее тоном или интонацией, а даже наоборот — подчеркивает каждое слово особенной язвительностью. Не знаю точно, в каком месте язвительность можно было покрыть «добродушным юмором», но данный диссонанс имел место быть именно в противоречивой личности Лорда. В Гейзенберге такие насмешки были какой-то возрастной особенностью или даже попыткой разбавить напряженность ситуации (что, — хоть Альда не понимала, как именно, — но удавалось), потому не вызывало вполне справедливого отторжения. Это признак Мастера — человека избирательного в своей речи несмотря на простоватый вид.       — Не совсем, — хрипло отвечает она, разворачиваясь на бок и спасительно прижимаясь к холодному металлическому столу щекой. Голова болит так, словно выдвинутое ранее предположение об игре барабанными палочками прямо по ее макушке было не просто верным, а единственным возможным. У Моналеску проскочили мысли и о том, что ей здорово прилетело чем-то тяжелым по затылку до погружения в сон (эта догадка была вполне правдоподобной, если брать в счет нестерпимую боль в висках и шее). Неприятное першение в горле отозвалось нелицеприятными воспоминаниями собственного нытья. Альда некрасиво сморщила и без того неаккуратный горбатый нос, вызывая у Карла новую усмешку. Сфокусированное более-менее зрение позволило брюнетке разглядеть бороду и волосы чуть выше плеч, а после обратить внимание за потрепанную шляпу. Она бы обязательно подчеркнула это, но здоровое осознание собственного положения помогало ей избегать провокационных ситуаций. Впрочем, самая отчаянная из них — решение идти в это ничтожное место — уже была исполнена ею и даже успела достичь апогея, едва-едва начавшись.       — Здесь душно.       — Заметил, да. Что прикажешь делать? Открыть балкон и благополучно раскрыть твое присутствие здесь? — Лорд поднимается с места, расслабленной, но широкой походкой преодолевая расстояние между ним и небольшой тумбой. Девушка автоматически перевела на нее глаза, сразу же узнавая серую папку со своими статьями и исследованиями.       — Почитал, что ты там записывала.       У Моналеску что-то вспыхнуло внутри. Она не очень уж рада, что ее вещи брали без разрешения, но в силу сложившихся обстоятельств ее мысли быстро наполнились искренним интересом. Совершенно неуместный вопрос вырывается у нее так нетерпеливо, что она походит на ребенка, банально пытающегося привлечь к своей незначительной персоне внимательных взрослых:       — И как? — Альда заинтересованно и искренне любопытно глядит в чужое лицо, пытаясь понять хотя бы толику эмоций. Эти статьи — то, во что она вкладывала душу, силы и все прилагающееся. Рефераты, научные доклады, исследования и даже просто распечатки фрагментов чужих статей, — всё это было в ее глазах настолько глобальным, что на секунду она снова умудряется почувствовать эйфорию от грядущей похвалы, однако.       — Сарафанное чтиво. Безвкусица, как по мне. Слог отвратный. Я не ценитель, но ты только взгляни на эту хрень, — Карл прочищает горло, поднимая к своему лицу стопку листов из папки, цитируя:       — Так. Не то. А, вот оно: «Невероятной красоты храм и искусный Мастер Маноле — шедевр фольклора, осевший глубоко в моей чувствительной душе». Слезливо, непрактично, неинформативно и бла-бла-бла. Все эти тексты — мусор. — Альда сглатывает, растеряно глядя на бумагу в чужих ладонях. Почему ей должно быть важно мнение какого-то незнакомца? Но почему тогда так неприятно ноет внутри? Неужели ее эго снова крепко подцепили и нещадно дернули? — Серьезная хрень. Но совершенно не интересная. Этот Мастер Маноле — кто вообще? Ничерта не понятно. — Гейзенберг продолжает непрошенную рецензию, состроив такое уверенное в себе (и даже высокомерное) выражение лица, словно он возомнил себя величайшим литератором из когда-то и ныне живущих.       — Ну. Это такой герой, что… — Теряется и заикается Альда. Слова и связная речь крутились на языке да не могли выскочить, вновь создавая только непонятное бормотание.       — Не, мне не нужна справка. Историю его расскажи, а не пытайся выписать мне заметку об этой балладе. — У Альды в голове всё путается. Что он из нее вытаскивает? Моналеску уселась чуть удобнее, перерабатывая все метаморфозы в ее мыслях. Девушке не хотелось рассказывать историю так, как ощутила ее она, но ровно в противовес этому доводу выступал иной. Идея о том, что именно мысли о Мастере и его стене уведут ее от выедающих даже душу сожалений и разочарования, показалась сейчас амой что ни есть правильной и закономерной. Глупо, учитывая, что с разодранными руками и неварящей головой пора было уйти в вопрос восстановления. Кстати говоря, впору было бы подумать и о том, что делать дальше, но именно момент переосмысления установок, которые девочке так уверенно ставили ее родители, сейчас направил на нее свой отвратительно-внимательный взгляд. Он душит ее, прячась в глазах Гейзенберга, который волей-неволей становится ее судьей, а мастерская — Чистилищем. Альда очень вовремя выскочила из самого Ада, но ненадолго: вероятно, здесь будет решаться вопрос не ее места в Раю, а уровень стенаний в Геене Огненной. Эта сумасшедшая аллегория раздражает ее саму, пытающуюся унять больное воображение.

«Всем плевать. Нет смысла строить мост там, где каждый способен перешагнуть.»

      — Девять спутников и десятый Маноле...

* * *

      ...Девять спутников и десятый Маноле обошли столько земель, сколько нельзя было сосчитать по пальцам. Месяц и солнце вторили их тяжелым уставшим шагам, стелили свет для их глаз. Ветра одували их сухие, но крепкие тела. Каждый из путешественников был рукаст и смекалист, да только Мастер Маноле был настолько искусен, что сами Боги глядели на него с небес, лелея в своих речах его кроткий нрав и безупречный вкус. Долгий путь изматывал их, но не крошил. Ноги их каменели, кожа становилась смуглой, а лица — скуластыми и исхудавшими, только взгляд их не менялся. Сколько же человек может увидеть в обычном взгляде! В нем и горе, и радость; и скорбь, и надежда; и любовь, и даже ненависть.       — Дорогие мои братья! — Начинает Мастер, горестно вздыхая. — Сколько земель мы с вами перетоптали; сколько разной воды испили; сколько повидали жизни в невидимых стенах этого мира, да когда же нам спустится благодать? Когда же мы возьмемся за дело бравое, за дело строительное, за дело великое?       — Не знаем, Мастер Маноле! — Хором отвечают спутники, ступая вперед по раскаленному песку. Воздух дрожит от жары, тяжелое дыхание мужчин сливается в один большой печальный звук. Горизонт не кладется перед глазами по-хорошему, а мешает в себе золотой песок и голубое небо. Жара изнуряет строителей, но в глазах их огонь и страсть! Огромная, огромная страсть, не сравнимая даже с той привычною страстию, что может родиться в человеке спонтанно. Их страсть медленная, тягучая, временем выкованная. Она въелась в их кожу, ухватилась за нутро каждого железной хваткой. Это рвение они все впитали еще с молоком матери, а потом пронесли через всю свою жизнь до этого момента.              Пастушок гнал свое волшебное стадо прямо рядом с ними. Такой светлый, такой прекрасный образ... а его овцы! Боже, где же можно еще увидеть настолько белых и пушистых овец? Мастер Маноле с улыбкой взглянул на пастуха, умными глазами обвел его силуэт и подумал ненароком: «Не может этот человек быть злым. Добрее лица я в жизни не видывал.». Пастушок поднял на него глаза тоже, в ответ улыбнувшись одними лишь уголками губ. Неясное притяжение вынудило Маноле справа подойти к юноше, тихо и вкрадчиво начиная:       — Пастушок-пастушок. Ведешь ты свое стадо в пустыне, а воды все нет и нет. Ведешь ты свое стадо в ночь и в день, а ни кустарничка. Следишь ты за своим стадом, бережешь его. Шерсть у овец твоих белая, словно снег на горной шапке; ноги да копыта крепкие; терпеливые они у тебя, пастух. Сколько ли ты их ни вел по пустыни, все они будут идти за тобою с поднятыми мордами. — Мастер руки свои смуглые сцепляет, пальцами по пальцам гладит, да поглядывает на молодое лицо пастушка.       — А ты, Мастер, гляди, как мы с тобою похожи. Только дело ты свое еще не начал. Еще не нашел свое призвание, Мастер. — Загадочно произносит пастух, прутиком скользя по горячему песку. Юноша такой легкий на вид, светлый, молодой, а в глазах такая глубокий и спокойный ум, что Маноле даже стушевался. — Есть на пригорке да на высоком, за холмами да за огромными место для большой, для благодарной стройки. Я вам его покажу, да только если послушаете мои условия: я поручаю возвести такой красоты храм, какой ни видывал свет белый. И если спутники твои так рукасты, а ты так искусен, как говорят, я вас вознагражу еще большими благами.       — А коли у нас получится? — Хитро и любопытно спрашивает Маноле.       — А коли получится — я дам вам золото. Много, так много, что во все карманы не уместится. А коли нет... — Пастух улыбнулся так же задумчиво и лукаво, но Маноле подневольно, явно увлекшись мыслями о большом богатстве и жизни огромной, упустил это. — Коли не выполните мою просьбу — все на месте застынете и будете молчать здесь навечно.       Девять спутников переглянулись, перешептались. У Мастера выбор был мал, да богатства так затуманили его внимательность, что крикнувший за ним спутник «согласны» вогнал Маноле в отвратительную клетку.

      Мастер был несвободен теперь. Мастер теперь жизнью обязан строить храм.

      Долго ли, коротко ли шли они по пескам да по камням, но скоро ступили их бедные ноги на заветную влажную землю. Здесь они будут строить храм, здесь они станут творить. И искусство это, проклятое донельзя с самого начала, оставит огромный каменный след на жизни каждого спутника. Первым ударило по Маноле: великая цель, зажатая в тисках — словно неостывший кусок металла на щипцах, который так и тянет взять голыми руками. У спутников одно на уме — лишь золото и слава. Их великий дух братства, их сила, их великий потенциал строителей — все это рассыпается под сладкими речами обещаний. Маноле поверил этим обещаниям.

И теперь Маноле в неволе.

* * *

      — С тех пор Мастер в неволе… — Альда выдыхает наконец, продолжая мять неровные разодранные пальцы. Тишина между ней и Гейзенбергом напрягает. Ее — потому что ждет ответа. Его — потому что ему не хочется ей ничего отвечать. Карл поднялся с места, поправил на голове шляпу. Моналеску вопросительно взглянула на него впалыми и, как ему казалось, глуповатыми глазами. Мужчина выудил из кармана сигариллу.       — Мастер твой… ссыкло то… еще, — итожит, в промежутках пытаясь затянуться. Дым привычно обжигает горло, липнет к стенкам уже наверняка убитых (если не брать в счет нечеловеческую регенерацию, то, вероятно, не критично) легких. Карл сильными руками отодвигает какую-то тумбу перед собой, с задумчивым видом глядя в грязный пол.       — Это все? Он просто остался заложником собственной недальновидности?       — Нет, ну… — Альда снова мнется, явно вызывая раздражение. Эта девушка мало того, что несла Гейзенбергу «какую-то хрень», так еще и выглядела подобающе: тело сбитое, некрасивое, что с трудом прикрывает даже одежда: лицо бледное, нос кривой и горбатый, рот огромный и неприятный; волосы черные и постепенно скатывающиеся в сальные пряди. — Там еще много всего, на самом деле… История очень интересная, правда…       — Нет ничего более пресловутого, чем загнанный в угол мужик, которого читатели хотят пожалеть. Аж тошно. — Карл кое-как натягивает на себя пальто, пытаясь передавать сигариллу то в одну руку, то в другую, чтобы всунуть их по очереди в грязные потрепанные рукава. — Но расскажешь потом до конца. Сиди тут тихо. Я скоро вернусь. И не трогай ничего, договорились? Здесь все не твоего ума дела.       Гейзенберг покинул мастерскую с мерзким чувством. Таким, словно он только что обругал самого себя.

Впрочем, он уже догадывался, что сам был Мастером.