Зверь

Он снова ушел. А Усманов снова опоздал. Даже не тошно, как в прошлый раз. Ледяная корка сковывает внутренности. Если бы не она — блевал бы, как этот вот патрульный полицайненок. Эксперты суетятся на значительно огороженной площади, собирают материал — его с избытком, как всегда. Кишки художественно выложены бантиками, лужи крови подправлены, вероятно, пальцами. Кандинский, блядь! Супрематизм, блядь. И еще раз блядь, просто так. Не его епархия, но он все равно пытается выстроить чисто физическую картину. Брызги на стене дома разлетом, значит, рванул артерию, пока жертва стояла. Уж больно высоко эта красота расположена. Можно высчитать рост и даже вес. Или спецом брызнул? С него станется… Перед глазами пляшет сгорбленный безумец, похожий на карикатурного вурдалака из черно-белого фильма. Вот он чавкает над подергивающимся трупом, вот зачерпывает ладонью кровь и плещет щедрым жестом на стену. А потом запрокидывает массивную башку на короткой, вросшей в плечи шее, и воет. Вой, кстати, слышали жильцы этой рухляди, который год готовой под снос. Они же и полицию вызвали, напуганные до мокрых подштанников историями, раздутыми СМИ всех оттенков желтого. — Знакомая картинка, Тэм? — в голосе Морна даже ехидства не проскальзывает. Только усталость. Его смена все никак не закончится, вторые сутки пошли уже. — Да. Это он. Имеет ли смысл опрашивать жителей? Пустая трата сил и времени. Никто ничего не видел и не слышал. До финального вопля, — слова выговариваются сами. Да знаю я, знаю, — думается. И обойти всех придется, и записать, и выслушать жалобы на распоясавшегося полтергейста или вторые расы, и отбрехиваться от обвинений в пристрастности. Опять задолбается показывать справку из магистрата, где русским по синему написано, что он чистокровный человек. Заламинировать бы потертую на сгибах бумажку, да не получится. Эта важная для Усманова штучка писана неразборчивым почерком и скреплена радужной магической голограммой. Сам Амвросий печать и ставил. А его знаки растворяют любую синтетику. Он вытаскивает сигареты, закуривает, кидает в рот леденец. Пачку не убирает, потому что одна из безликих фигур в переливающихся комбинезонах экспертизы распрямляется, сдергивает маску и оказывается Бориской. А тот никогда свои не курит, исключительный «стрелец», тварь жадная. Но полезная. Усманов сует ему в зубы фильтр, даже не спрашивая, щелкает зажигалкой. — Сексуальное насилие было? — спрашивает тихо. — Ты охуел, Конфетка? Я даже не понял в этом месиве баба это или мужик. Магфона нет, — он перекатывает сигарету из одного угла рта в другой, фыркает-пыхает. — Набери мне завтра. Может в лаборатории найдем дырки, сделанные матушкой природой и батюшкой магом, — он вытягивает губы с испускающим последние дымки окурком. Приходится, передернувшись от отвращения, браться за обмусляканный фильтр и прятать следы нарушения в карманную пепельницу. Сука. До мусорки добраться — и выкинуть. Нечего ему делать рядом с Усмановскими чистенькими и сухенькими хабариками. — Дай леденчик, а? И кофе мог бы поднести ценному кадру, — канючит Бориска. — Иди работай, кадр. Стукану Михееву, что ты не можешь половую принадлежность трупа определить с полпинка, мало не покажется. Бориска немедленно надувается, нехорошо сверкнув глазами. — Ты приходи завтра-то, приходи. Посмотришь поближе, ребрышки посчитаешь. Он ему «орла» сделал. Или ей, хер разберет. Но спина вскрыта и вывернута, прям как в сказаниях норнов прописано, — судмагмед сплевывает, затирает следы преступления и уходит. — А зачем они это делали, ты помнишь? — спрашивает ему в спину Усманов непослушными губами. Удержать броню, удержать, нарастить льда потолще, полить из воображаемых шлангов, у них же мороз, всегда мороз. Там холодно, сука, хлебнуть бы так, чтоб огонь промчался по горлу, потом дальше, глубже, шире, чтоб пожар заполыхал… Он замечает, что опять зажмурился и оглох, борясь с самим собой. А Бориска что-то говорил. Плевать, в интернете поищет про этих, как он их назвал? Ночь получилась охренительная. Мало того, что весь язык отболтал о неспящих свидетелей, так залез в инет все-таки. Посмотрел на свою голову. Он не специалист по расам: ни по старшим, ни по младшим. В Академии был только курс по психологии различий, как вводная для профайлинга. И перед сном предпочитает всегда расслабить мозг «Сказками эльфийского леса», например. Или ребятками по вызову. Альфора ему, как постоянному клиенту, скидку делает. И вкусы его знает, гадюка нагайская. Вот оно! Он подтягивает телефон трясущейся рукой, промахивается пару раз по сенсорам, но попадает куда надо. И связь включает громкую, чтобы лежать щекой на холодной столешнице, сдерживать обморочную слабость, тошниться и говорить одновременно. — Прекрасные видения по вашему желанию, — поет хриплым контральто сама хозяйка. — Милая, пришли мне то видение, что было последний раз, — говорит Усманов, вроде как вполне отчетливо. Но эта бессмертная бандерша начинает выламываться. Голос, мол незнаком, какие там прошлые разы и все в таком духе. — У тебя номер не определяется что ли? — он устал так, что готов плюнуть на все. — Тэмир? — осторожно уточняет она. — Да. Хреново, сил нет. Хочу ту девочку из ваших. Она хоть разговаривать умеет и теплая. И эта, пожрать чего-нибудь. — За отдельную плату хоть весь ресторан привезем. И, Усманов, последний раз мальчик у тебя был, если верить записям. — Мне пох, отсасывает божественно. Давай, жду. Бабки на счет кину. Деньги перевел, с кресла сполз, остается донести себя до ванной. Может, хоть взбодрится. А если кто думает, что ему западло в шлюху немытым хером тыкать, так пусть обломится. Презики на что? Взбодрился так, что разбудил, наверное, соседей матюками. Вода была просто ледяная. Аж все страхи минувшего дня из головы вымело. Пока щелкал зубами, кнопкой чайника и кофеварки, догадался поглядеть на календарь и вспомнить о плановом отключении воды. Вот как так, а? Магия-шмагия, интернеты и прочие полеты на орбиту, а какие-то сраные трубы сделать не могут! На века, чтоб не подымать их каждое лето, как некроманты своих зомбаков. Когда входит этот глист в скафандре, Усманов уже зол, как мантикора в течку. Парнишка явно что-то такое улавливает на его лице и технично сует ему в пасть кусок ароматной, теплой пиццы. Плоскую коробку пристраивает на ящике для обуви. Но Усманов, помыкивая и торопливо глотая, кивает ему головой в сторону кухни. Не, все-таки Альфора умная нагиня, и дураков тоже не держит. Или просто потакает его слабостям? А значит, даже умнее, чем он думал. Знает, что ему нравятся живые глаза, а не просто дырка на ножках. Этот и в самом деле накрывает на стол. Пиццу аккуратно выкладывает на огромное блюдо, — и где нашел-то — кофе разливает по чашкам. Причем, правильным чашкам! Усманову — в его любимую. Сам тихонько отхлебывает из гостевой и пялится на него своими фиолетовыми глазюками с вертикальными зрачками. Усманов аж жмурится. Потом глядит снова — да нет, нормальный зрачок, круглый. — Тебя как звать, умник? — Котика, господин Усманов, — совершенно серьезно произносит прекрасное видение в шортиках и брендовой майке-алкоголичке. С ударением на «о». А Усманов несерьезно хихикает. — Господина можешь опустить. То есть, тьфу ты, — машет рукой. Теперь этот Котика хихикает, прикрыв ладошкой рот, как стеснительная девчонка. А Усманов опять моргает. Показалось или он успел заметить клыки и странной формы язык? Да блядь, чего тупить-то, пацан же с кровью нагов, наверное. Альфора поняла заказ буквально. — Если есть не будешь, Котик, диван там, а я щас, — машет левой, правой утрамбовывая в рот третий кусок пиццы. Минут пять попивает кофе с сигаретой, пытаясь не думать ни о чем. Вроде получается. До момента, пока он не входит в комнату и не застает презанятную картину. Вместо того, чтобы ждать хозяина готовенькой на все тушкой, этот шлюх таращится в компьютер. — Ты не охренел ли? — спрашивает Усманов ласково. — Врут тут все про норнов, не было у них такого обычая. Мне дед рассказывал про тех-кто-ходит-тенями. Вот они похожее могли сделать. — В полумраке, да с подсветкой мерцающего экрана, смазливое лицо Котики становится болезненно красивым. В темных провалах глазниц светятся алые ниточки вертикальных зрачков, копна локонов на голове вроде как шевелится, раздвоенный язык молниеносно облизывает пухлые губы. Усманов только и успел сглотнуть враз образовавшийся колючий ком в горле, а Котик уже у его ног. Буквально. И когда, шельмец, успел все шмотки с себя сдернуть? Теряет хватку — не уследил. — Расскажешь все, — прошипел Усманов, вцепляясь в его скользкие волосы. — Потом, — тот тоже шипит, но совсем не так, как люди, скорее рычит горлом, грудью, всем телом. И Усманов пропадает для этого мира ненадолго.

***

Вывалившись из заваленной хламом и случайными, ненужными, одичавшими вещами квартиры, Котика останавливается в темной арке двора и закуривает. Колоритный этот мужик из ищеек, вкусный. Такого обслуживать по кайфу и без бабла даже. Ничего из себя не строит, дрочить не просит, язык в анус совать не заставляет, как некоторые. Только Котика и не совал. Лучше не пожрать пару дней, чем до такого опускаться. С ищейкой он не трахался — отсосал только, и того распидорасило, как малолетку после первого минета. Котика себе цену знал и умения свои не преуменьшал, да только Усманова, похоже, разморило в основном из-за того, что он перед этим не спал и не жрал по-человечески неизвестно сколько. — Что там с тенями? — спросил он после, плюхаясь на разложенный диван вместо кровати. Котика, сидя на полу, сложив ноги по-турецки, слизывал с пальцев густые, пряно пахнущие и горчащие табаком белые потеки. — Многие народы считают, что тень — это душа человека, — сказал он. — После смерти тень грешников пожирает чудовище. Если при жизни человек лишился души, то она может жить своей жизнью во тьме, пока он живет своей при свете. — Сказки какие-то. Для детсадовцев. Котика поднялся и перелез на диван. Натянул майку, поглядел на Усманова — тот уже дрых, раскинувшись во всей своей красе — волосатые ляжки, каменный пресс, грудь такая, что лечь и лежать всю ночь. И лицо уставшее, видно, что заебанное вкрай. Не каждая шлюха, снятая на компашку дальнобойщиков, так выглядит. В арке Котика, забычковав сигарету, вспоминает дедовы истории про кармических палачей — иногда людей, иногда нелюдей, которые выполняют свое предназначение тем, что приносят смерть всем, кто ее заслужил. Кара при жизни, чтобы те не отрабатывали ее после смерти. Интересная интерпретация чудовища, пожирающего души грешников. Котика тащится обратно в свою комнату у Альфоры, в доме рядом с железной дорогой. Раньше он работал на улице, но с Альфорой куда лучше — она снимает свой процент, но у нее всегда чисто и обеды-ужины по расписанию. И можно отказать клиенту, если не совпадаешь с ним в предпочтениях. После Усманова у Котики еще один клиент, старикан, бывший учитель — с ним он даже не дрочит. Пьет чай на кухне, пока тот гладит его ноги в зашнурованных кедах и причмокивает от удовольствия. Извращенец трухлявый. До субботы Котика свободен, сдает сессию в магическом техникуме, а после Альфора отправляет его к какому-то новому дядьке из хорошего, прибыльного райончика, и он идет к нему среди ночи, экономя на такси. В очередной арке двора останавливается, чтобы закурить, но так и остается стоять с сигаретой, слыша хриплое рычание. Затем в стену напротив с мокрым шлепком, как кусок сырого мяса, врезается чье-то тело и стекает вниз уже ошметками. Котика цепенеет — убежать бы, да ноги деревенеют, он вжимается лопатками в кирпич. Чернота выплевывает прямо перед ним нечто чернее ее самой, поэтому оно смотрится в реалиях обычного двора как вырезанный кусок из переводной бумаги. Будто поскребли монеткой. От него веет холодом и сквозит сыростью, оно чавкает внутренностями еще дергающегося в судорогах тела и трещит ребрами, выворачивая их, как прутья клетки. Котика вздрагивает, когда на лицо брызгает что-то теплое, а зверь из темноты, скаля клыки и задевая его ногу хвостом, вдруг оказывается так близко, что из открытой пасти на кеды капает слюна. Или кровь. Кап-кап. Кап. — Я никому не скажу, — пищит Котика, жмурясь. — Клянусь, никому! Зверь втягивает ноздрями его запах, и ему кажется, что это не хриплое клокотание в горле зверя, а треск его собственных костей. Но зверь откатывается назад чернильным сгустком, а Котика бежит, задыхаясь, до первого освещенного участка на районе, рядом с круглосуточным, где сует продавщице мятую купюру и хлебает ледяную минералку из бутылки. Он знает, что через час-два-три позвонит Усманов и попросит мальчика и пожрать, и прикидывает, успеет ли принять душ или обойтись влажными салфетками и сменой трусов. Котика, спохватившись, трогает себя между ног — не обоссался ли от страха. Это замечательно. — Быстро ты, — говорит Усманов, открывая дверь и смотря на него с отупелым удивлением. — Хотя… Я разве звонил? Вроде, только собирался. — Нет, не звонил, я так, по старой дружбе, — хмыкает Котика, вытаскивая из коробки кусок пиццы с пеперони. — Соскучился. Решил зайти. — Правда, что ли? — Усманов глотает, почти не жуя. — Мы ж с тобой один раз виделись. — Два, — говорит Котика, пряча на полку, заваленную старой обувью, кеды с желтоватыми пятнами на подошве от наспех отмытой крови. — Ты не помнишь просто. Он принюхивается. В квартире, помимо сигарет, застоявшегося воздуха и пиццы пахнет сыростью подворотен и грязью сточных канав — пахнет Зверем.