Позолоченные кости

я пытаюсь извиниться за то, что разбила твое сердце

      — Привет, это я.       Её собственный голос разносится тихим эхо по телефонной будке, где она в крепости, в защищенности — практически в его объятиях — позволяет себе ужасную слабость: хрупкость, надломленный от волнения ноготь, холод ладоней, сжимающих красную трубку прямиком из туманного Лондона.       — Я просто хотела рассказать, что тут каждый день дожди. Волосы не слушаются, туфли постоянно промокают, я уже так от этого устала, — Афродита украдкой смотрит на свое отражение, пойманное в капкан стеклянных стен: локоны в сливочный блонд, глаза цветом сочной летней травы, пухлые алые губы — идеал красоты, не меньше: — Но у меня тут встреча по поводу клуба, думаю открыть филиал. Ты же знаешь, даже в таком промокшем виде никто не может предо мной устоять.       Ты тоже не смог, помнишь?        — Прости, я постоянно говорю только о себе, — Афродита вздыхает тяжело, легонько трубкой ударяя растерянно себя по лбу; да, она ужасно любит говорить о себе и зачастую этого не замечает. Арес привык, её «золотая» свита тоже, состоящая из девочек-болельщиц, девочек-светских львиц: — Как ты? Где ты сейчас? Возможно, этот номер даже больше не обслуживается, но мне нравится звонить тебе иногда. Жаль, ты ни разу не ответил. Я надеюсь, ты в порядке.       И это искренняя правда. Гефест исчез из её жизни огромное количество лет назад, ещё когда древние греки поклонялись Богу-кузнецу в белоснежных стенах Гефестейона. Он, казалось, принял нелюбовь супруги стойко, словно лишь ожидал, когда же их брак всё-таки разрушится окончательно, треснутый, расколотый — преданный. Гефест ушел, пожелав Афродите счастья, он отпустил её на свободу, хотя совершенно не был способен существовать без неё сам. И Афродита его больше не видела; слышала обрывки разговоров, знала о жаре и пустынных городах где-то на границе с Мексикой, которые так сильно подходили его огненной натуре, что Афродита даже не удивлялась. Но, оказывается, без него Богине любви стало ужасно пусто, серо — огонь Ареса, способный сжигать и испепелять, не умел созидать и отогревать.       Поэтому Афродита открыла клуб в итальянской ривьере в надежде получать тепло от влюбленной в неё толпы, где муж играл диджей-сеты, и они бывали рядом каждую пятничную ночь, теряясь в неоне и зажигательном бите; звенели бокалы, смеялись люди и смотрели они на Афродиту с таким обожанием, каким глядели жадно паломники в Святилище в Книде; только и этого ей мало.       Теперь мысли роятся и жужжат в голове активнее, отражаясь в каплях дождя, ведь Афродита не привыкла быть честной даже сама с собой; привычная маска счастливой тусовщицы практически въелась в кожу, и лишь единицы способны различать их между собой — Гефеста бы Афродита обмануть не смогла.       — Я хочу, чтобы ты знал, что мне ужасно жаль, — слова, невысказанные, жгут горло, будто разливаясь плавленным железом, из которого Гефест бы мог собрать себе обновленное сердце — то, что не способно боготворить Богиню красоты, потому что тогда она не сможет его растоптать: — Я была юной и глупой, и позволила тебе любить меня, когда сама была на это не способна. Я тебя предала. Я разбила твоё сердце, поверь, я знаю, — либо это слёзы проступают, либо его черты через водные узоры на стекле: — Я корю себя каждый раз, вспоминая, как преданно ты меня обожал — а я всё разрушила. Это я была виновата! Во мне причина — не в тебе. Ты был прекрасен. Ты был особенным. Никто за тысячелетия не смог полюбить меня так же искренне, как ты любил. Даже Арес… Он всегда будет тянуться к войне сильнее, чем ко мне, я осознаю… Но ничего не могу с собой поделать, прости.       Влюблённая, Афродита ночами зацеловывала шрамы Богу разрушений, — своему новому мужу — залечивала пунцовые синяки после очередной битвы, которым нет конца, надеясь, что Арес вдруг позабудет о бойне, о пыле сражений, о крови, бушующей и рвущейся наружу, но он уходил, оправляясь вновь, оставляя её одну, хоть и повторял «я люблю тебя» — Гефест бы так не поступил. А понимание одиночества преследовало Афродиту после, словно домушник, стучащий в её окно; блеск, роскошь, музыка — ничего не заглушало его шепот, у которого нотки Гефеста да налет его чёрных, как копоть, глаз, тёмной кудрявой макушки, что он клал, будто на плаху, на её, Афродиты, тонкие колени.       — Я хочу, чтобы ты знал, что я звоню… Звоню каждый раз, чтобы извиниться, Гефест. Я была такой дурой, такой гадкой с тобой, но ты этого не заслуживал. Прости меня, если сможешь… И знаешь, я очень по тебе тоскую, — так звучит песня сдавшегося бойца, белый флаг, поднятый над пепелищем, и одновременно та самая зажженная спичка, что распаляет пламя. Может быть, было бы проще и дальше помалкивать, может быть, Афродита смогла бы ещё дольше стеречь свою рану, лелея её временами, чтобы не тревожить его, не раскурочивать, но: — Если бы ты однажды взял трубку, ты бы осчастливил меня снова… Правда, если я опять причиняю тебе боль, то, пожалуйста, не бери.       Её голос хлюпает, что под подошвой лужи; графитовые дорожки, оставленные редкими слезами, прячут светлые волосы, и Афродита делает глубокий вздох, чтобы снова собрать себя по частям — надеть совершенную маску, где окружающие зовут её сахарно «Ро-ро», но никто не зовёт, как он.       — Пора прощаться… Я была очень рада, знаешь?.. Береги себя, Гефест, хорошо? Пока.       Лишь странный шелест на другом конце провода останавливает её сразу же не оборвать звонок, нервная секунда в замеревших пальцах:       — …Здравствуй, Дита.       И душа, падающая сражу же       навзничь.