По ту сторону солнца

As The World Caves In — Matt Maltese Первое убийство — термин громкий, кричащий и слишком завышенный. Если так конечно можно говорить о подобном аморальном проступке. В обществе высокоморальном и законопослушном уж точно. Этому придают настолько большое и эпохальное значение, что предпосылки этого самого события и вовсе упускают из вида. В литературе, например, всегда будут звучать высокопарные фразы о том, что своё первое убийство никогда не забывают и живут с ним руку об руку, всю жизнь. Оно приходит во снах, мерещится через пелену алкогольного или наркотического опьянения, но никогда не оставляет совершившего преступление без тягот моральных терзаний, мук совести. На судебных процессах об этом кричат громко. Кохэку своё помнит. Оно не наведывается в кошмарах. Воспалённое подсознание не подбрасывает давно минувшие события ей перед глазами. Она о нем не забыла ещё, только по одной, далеко неожиданной причине. Тогда ей исполнилось толи девять, толи десять. Сильной разницы не станется. У Кохэку тогда глаза стекляшки, что смотрят на мир и его не видят. Его нет. Вся жизнь заключается в уже не казавшейся такой огромной, территории главного дома, с его красивыми, выхоженными садами и искусственными реками, в которых причудливо мелькали яркие, сочные карпы и другие виды рыб. Там были ровные и четко отмеренные просторы зелёной-зелёной травы, миниатюрные бонсаи росли пышными и пестрыми кустами на прочных ветвях. Под ногами никогда не трещали и не скрипели деревянные половицы, а энгава огибающая каждый дом была широка и открыта. И наверное по этой причине она никогда и не полюбит шумный и душный Токио. Отголоски забытого, давно оставленного Киото, до сих пор всплывают в сознании как нечто потерянное и утраченное. Там было всё, что только могло существовать в традиционном доме. Вековые традиции и устои хранились, почитались в этих стенах, когда за высоким и прочным забором кипела шумиха современной Японии. И единственным смыслом цикличной жизни там, было желание маленькой девочки — угодить. Тогда не существовало ничего и никого, что могло затмить это фанатичное и полу-безумное стремление. Просто большего она и не знала, а доказывать из раза в раз своё превосходство, своё заслуженное место наследника — стало нормой. У Кохэку нет причин смеяться и улюлюкать с ровесниками или слугами. Она этого не понимает, а лишь презрительно морщится — всему этому, отдаёт предпочтение совершенствованию. Хотя, все те кто ответственен за обучение девочки, в один голос заявляют, что большего дать уже не могут. Отец тогда берет девочку за руку и внутри себя она действительно удивляется. Но только внутри. В отделенной комнате, в конце дома ей в крохотные ладошки вкладывают первый, настоящий вакидзаси — короткий клинок тридцати сантиметров, с утонченно выгравированной рукоятью, сверкающе-начищенном лезвием, что так иронично сливается с глазами. Кроме них там нет никого, кроме связанного человека, сидящего на коленях — всего в рваньё, увечьях и с мешком на голове из грубой, прочной ткани. Он замирает без малейшего движения, но Кохэку точно знает — в сознании. Она не вспомнит сейчас, а говорил ли ей отец тогда хоть слово? Вакидзаси в данный момент храниться в небольшой шкатулке, стоит в кабинете отца — она в этом факте убеждена. И у Ямадзаки зияющей пустотой в груди горит. Но этот день ей врезался в память так прочно и детально-подробно, не из-за окропившейся на дерево крови. Кохэку момент помнит и с уверенностью утверждает — плевать. У неё чуть запачкался белый носок и это действительно стало неприятным сюрпризом. Но замечает Кохэку этого не сразу — помещение не было светлым, там скорее ужился приятный полумрак. Кохэку поднимает свои сверкающие надеждой хрусталики и глядит на высока фигуру родителя украдкой, но с немыслимым для неё предвкушением. Картина эта долго приходит к ней и мелькает перед глазами с сотнями тысяч вопросом. Загадок. У отца нет той привычной отстранённости и равнодушия в глазах, пусть светлый профиль и остаётся безжизненно-колким, бездушным. Кэзухиро Ямадзаки вглядывается куда-то в стену и ни на пол, ни на дочь не оглядывается. Но Кохэку улавливает во взгляде его странное сочетание горести и отрицания. Неверия. Тот не впервые не смотрит на неё, но от чего-то, сегодня она различает в этом поступке тень страха. Фрагменты того момента она проматывает в голове как нечто мимолетное. Мысли эти невольно вытягивает из неё то положение в котором она сейчас находится. Хотя, её скорее можно отнести к стороннему наблюдателю. В нескольких метрах от неё Майки продолжает с небывалой жестокостью впечатывать кулаки в лицо Казуторы. Они давно приобрели насыщенный красный цвет, и уже становилось не ясно где кровь самого Сано, а где Казуторы. Все наблюдают за этим с ужасом и шоком. То какое сейчас выражение лица у Майки — не понятно. Там ничего больше нет. Ни злости, ни печали, ни скорби. Кода оглядывает запачканное лицо и как бы между делом замечает — такого пустого и обезличенного выражения она никогда у главы не видела. По правде говоря, такое впечатление не производили даже люди её стези. От эмоций так просто не откажешься. Их можно спрятать и укрыть в самом потаённом месте где-то в глубине себя, запечатать на миллионы замков, а сам ключ изничтожить и стереть в пыль — это вполне возможно. Но отрекаться, всячески порицая любые проявление искренной грусти или ненависти — человек не способен. Кода давно перестала оценивать, «примерять» что-либо как со стороны человека нормального. Начнём с того, что само направление её деятельности — не нормально. То, что это делают вместе с ней её ровесники — не нормально. Наблюдать за поножовщиной на обычной сходке банд — не нормально. Избивать человека, с четко поставленной целью убить — не нормально. Но если и разбирать эти мутные дебри благоразумия, то и через неделю не преуспеешь. Кода отпускает эти мысли как очередную бессмыслицу. Майки вот-вот до смерти изобьет своего старого друга детства, когда ему самому, сколько там? Пятнадцать? Но Майки делает это с глазами такими пустыми и гнетущими, что хочется невольно усомниться. А точно ли? У Майки перед глазами густая и непроглядная пелена мрака из душащей сознание утраты и безутешной потери. Он настолько сильно стремится к собственному идеалу силы, что отрицает в такие моменты любые человеческие эмоции. И у него явные проблемы с головой — Манджиро по всей видимости слишком сильно помешался на этой теме. Утонул в пропасти из собственного смятения и противоречий. Сейчас у него глаза — чёрные, далёкие пропасти и это краше всего говорит, что со своей установкой он не справился. Желание отдалиться и избавить себя от страданий, привело к тому, что они им полностью и овладевают — душат, топят в бездне не пролитых слёз и бесчисленных потерь. Кохэку размышляет об этом и мысли её текут тихим и мирным потоком. Она отмечает что-то с запоздалым озарением, что-то приходит к ней в голову и отражается в стылом безразличии. Она может судить о том как остро коляться осколки внутри Майки и как криво они склеены им самим, по той простой причине, что она сама не намного лучше. Кода давно побитая статуэтка прошлой себя — вот только она раздробила фарфор в мелкую крошку сама, прежде чем её доломают другие. И Курода сама же переплавила себя в мрамор — что не разобьётся и не сломается, сколько раз она на прочность проверяла. И Кода отчего-то понимает, это больное стремление держать свои слабости в самом укромном месте и никому-никому не показывать. Оно же и берет над ним вверх. Ведь Кохэку никогда не позволит больше никому и никогда думать, что она может не победить. Не превзойти. Но с другой сторону, внутри закипает странное и неожиданное желание, что ядовитыми змеями оплетает разум и сердце. Она сама содрогается от того насколько спонтанной та была. В душе разгоралось небывалое предвкушение. Злобное, мрачное, гнетущее стремление увидеть, как Майки убьёт.

***

Я бессилен. Громкое, опустошающее осознание бьет по голове оглушающим рокотом и стуком сердца. Тук-тук-тук-тук-тук. Оно отплясывает страшную чечётку и вместе с этим все внутри у Такемитчи холодеет, застывает. Горько становиться почти сразу, да так, что язык вяжет и немеет. У него ещё недавно в мыслях гуляла самая настоящая паника вместе с неверием, а теперь он оборачивается и понимает с ужасным сожалением, что та буйная и слепящая вакханалия хаоса, не идёт ни в какое сравнение с тем пустырем что у него сейчас на душе. Там разом вспыхнуло обжигающее пламя буйным и ревущим потокам, а потом, в один момент он видит и пропускает сквозь пальцы ледяной пепел. После него совсем ничего не осталось. Ни надежды, ни каких-либо сил. На него разом обрушилось накапливающееся ощущение собственной никчёмности и беспомощности. — МАЙКИ! Хриплый баритон Баджи раздаётся где-то над головой и заставляет поражено замереть комком перекрученных чувств. Слышать Баджи — нечто невообразимое и недавно казавшееся далёким, недостижимым чудо. Он сплёвывает новый сгусток крови. Встаёт пошатываясь, но уперто стараясь держаться с гордо выпяченной спиной, твёрдой поступью минует такое далекое, но близкое расстояние между ним и Майки. На переполошившегося Чифую, у которого безумно мерцают, переливающиеся самыми разными эмоциями, александриты он не оборачивается. Как бы тяжело на душе сейчас не было и как бы это не звучало, но в этот момент в приоритете совсем другое. У него ещё осталось незавершенное дело. — Майки разозлился из-за меня, — Кёйске улыбается непривычно мягко и от подобной картины, что-то под рёбрами трагично ёкает. Так, будто с тобой прощаются — спасибо тебе! Каждый шаг Баджи — тяжёлый, оставляет после себя растушую полосу кровавой тропинки на песке. Пятна под ним вырисовываются в пестреющие темным багрянцем кляксы. С новым рисунком на земле у командиров Тосвы всё больше пересыхало горло, зудело под кожей невыносимой болью и их кровь — живая горячая, всё стремительней замерзала. Да так, что конечности немели, а пальцы сводило в судороге. У него во взгляде нет и намёка на сомнение, карие радужки отдают неуловимой, неосязаемой решимостью. Они блестят-горят-вспыхивают изнутри железной силой воли и стремлением не отступать. И действительно, Баджи пожалуй впервые за свою жизнь ощущает такое необъятное спокойствие и готовность стоять до самого конца. Потому что это — правильно. Потому что больше бояться нечего и отступать причин не осталось. — Я не умру. — он говорит это и в этот же момент полностью смеряется с собственным концом. Как бы иронично или противоречаще это не звучало. — От такой раны я не умру! Все страхи в один момент покинут его? Бред! Это страшно! Чертовски ужасно и горько. Он не бояться умирать — он жаждет жить. И именно сейчас понимает-осознает как мало у него было по сравнению с тем необъятным и огромным «было бы». Ему очень хотелось и дальше гонять по ночным улочкам и давить на мотор так, чтобы в ушах свистело, а ветер хлестал по лицу! Хочется вновь ощутить покалывание в костяшках, а за спиной чужую спину! Баджи уже скучает по урокам той очкастой мымры с её дебильной домашкой. Здорово было бы разделить упаковку лапши на пополам с Чифую; вновь и вновь спорить как называть кота — Экскалибур или Пик Джей. На губах у него расцветает как отражение всех этих сожалений — кривая улыбка. Треснутая, поломанная, с намеком прежнего, безудержного и живого Баджи. Казутора смотрит на Баджи и будто бы его не видит вовсе. Он не хочет смотреть на то, что случиться дальше. Из глаз текут жалкие струйки слез и застилают весь обзор. Но он знает — Баджи в эту секунду обращается именно к нему. Не надо. — Не бойся Казутора, — собственное имя отзывается в нем с неописуемым содроганием и неверием. Оно бьет по ушам и стискивает сердце в костлявой, жёсткой хватке — всё внутри у Казуторы жалостливо ноет и завывает. — Ты меня не убьешь. Перед глазами Кохэку мелькают знакомые очертания подаренного, лично ей, ножа. И картинка в следующую же секунду застывает выцветшей, поблекшей палитрой. Окружающий мир перестаёт иметь хоть какие-то звуки. Только надоедливый и протяжный писк. Баджи вонзает лезвие прямо себе в живот и резко тянет рукоять на себя, откидывая оружие на землю. Округа содрогается от горестных криков и яростных воплей. У каждого сердце гулко замирает, а затем пробивает грудную клетку костями наружу. Чифую прижимает стремительно холодевшее тело друга в руках крепко-крепко. Стискивает такую вычурную, когда-то бывшую белой куртку и с истеричным смешком про себя подмечает — та Баджи совсем не подходит. Впечатление, что он рождён носить на широкой спине только знамя их Токийской Свастики. — Баджи…! — из горла вырывается нечто непонятное и сиплое. Голос звучит непривычно гнусаво, а на конце слышится приглушённый всхлип — Почему? В этом коротком вопросе сейчас весь Чифую — потерянный, отчаявшийся, ошарашенный и с выбитой землей из-под ног. К тому времени, пошатываясь, неровно переступая с пятки на носок поднимается Казутора. У него перед взором непроглядная мгла из собственного неверия и отрицания всего происходящего. Он идёт к замеревшему Майки трясясь мелкой дрожью и без способности даже сжать руку в кулак. Своим телом он будто и не владеет, каждое новое движение получается с периодичным успехом. Вот только не до конца ясно это его так Майки приложил, что он мысли в кучу собрать не может, а в ушах гуляет оглушающий шум или это от того, что Баджи сейчас там мертвым валяется? Слёзы на вкус соленые и горькие — льются, льются, льются. Без остановки. Он не до конца осознает, что именно говорит, но от чего-то сейчас Казутора нуждается в Баджи так яростно и отчаянно, что под кожей кровь закипает, раскаляется до палящих искр и наружу всё рвётся. Внутри у него настоящее пожарище из вихря эмоций с сердцевиной которому — безнадежная горечь и одиночество. — Баджи… — Такемитчи его совсем не понимает, у него предательски дрожит голос, вскакивает нервно кадык, а глаза режет от новой порции слез, — Почему? Я не понимаю… Зачем ты… Сам себя пырнул? Растерянность и лютая безнадёга ярко переливаются в сапфировых хрусталиках — нездорово сверкают, опаляют своим болезненно-громким блеском и вопрошают. С мольбой, с потугой закричать в голос о несправедливости и бессердечности мира. Такемитчи звучит наперекор рвущемуся внутри него рокоту, тихо и куда-то себе под нос. Гортань болезненно сдавливает, не пойми откуда взявшийся спазм, что оплетает с ног до головы жестоким осознанием собственной слабости, беспомощности. Баджи просто бросает на того короткий взгляд потускневших глаз и просит наклониться. Он и не думает возникать. Лишь сильнее и теснее пристраивается возле того и палит-палит-палит своими мерцающими опалами. Слова парня гласящие о опасности Кисаки, о нависшей угрозе над всей Тосвой, о том как Баджи смог распознать настоящие мотивы Тетты… все это откликается в Такемитчи одним сплошным комком боль. Вяжущим язык, сжимающий грудь в стальных тисках и обтягивающий металлическим кольцом череп. Потому что Баджи не перемещается во времени. У него нет верного друга-детектива-Наото, что каждый раз буквально вытаскивал Такемитчи из глубокой ямы самокопаний или паники. Баджи всего пятнадцать, а он смог и сделал так много, что Такемитчи и не снилось. И он действительно признателен Баджи за это. Вместе с тем вкладывает собственную жизнь тому в руки и немо зарекается, клянётся, божиться — не откупит. Такемитчи думает об этом со слепящей зрение уверенность, когда из глаз ручьями текут слёзы — непрекращающиеся, крупные, до краев наполненные обидой и скорбью. Завывающей такой, ноющей под рёбрами и отдающей зияющей дырой в сердце. — Пачин, Мицуя, Доракен, Майки, Казутора — крохотные бусинки скапливаются у него в уголках глаз, когда те наполнены самыми нежными и трепетными чувствами — сверкают. Тепло и с любовью. Единственное, что остаётся у Баджи сейчас — драгоценные дни, что сейчас протекают перед ним непрерывной пленкой сокровенных воспоминаний. Умирать совсем не хочется, но Баджи принимает это с улыбкой окропленной лепестками ликориса. Но Баджи покинет этот мир с воспоминаниями самыми дорогими, лучшими. — Они моё сокровище. — говорить нечто подобное вслух уже не кажется зазорным или излишне слащавым как прежде. Нет. Раньше о таком просто задумываться не приходилось. В эту секунду понимает — жаль. — Я хотел сделать всё в одиночку. Но это невозможно. Горечь прорастает из самых глубин и невыносимо тяжело оплетает Баджи своими колючими шипами — душит, терзает, убивает с особым удовольствием и цинизмом. Он невольно хочет усмехнуться — так вот, как наверное выглядит смерть? Он остался один и к чему в итоге это его привело? Жалкий конец как по нем. Баджи лишь слегка коренит голову и с удивлением ловит взгляд темный и острый, будто само лезвие его пронзившее. Улыбается иронично и малость криво. Немного не по себе, от краем стрельнувшего сознания, что по этому наглому лицу он тоже будет скучать… Закрывает Баджи глаза в последний со спокойной душой — верит, что поручается тому человеку. Оставляет за собой целый ураган эмоций и шквал невыносимого горя. Стягивает губы так умиротворенно и не скажешь, что над ним сейчас лучший друг безутешно проливает солёные-солёные слёзы и давится всхлипами с нервной передышкой.

***

Весь мир начинает трещать по швам и рассыпаясь, опадать к его ногам крупными осколками. У Казуторы нет ни сил, ни желания больше не то что двигаться, жить. Хочется прямо тут — на пыльной земле свалиться, свернуться калачиком, закрыть уши ладонями, а глаза закрыть так крепко, чтоб до ярких искр. Всё вокруг шумит и галдит с ужасной частотой и постоянностью — не прекращаясь ни на мгновение. Череп медленно, но верно раскалывается на части от того безумного шквала мыслей, что под ухом услужливо стрекочут. Желание долбануть по лбу чём-то металлическим и тяжёлым с каждой секундой кажется всё более и более хорошей задумкой. На Баджи, нет, уже на обезличенную оболочку, он нарочито не смотрит — будто и нет его, самого тела. Из глаз текут жгучие-горячие-пламенные слёзы. Казутора не видит, не слышит, не слушает. Что-то переодически говорит. Наверное. Он не до конца уверен, но если его губы продолжают шевелится, а рот открывается, то он что-то да произносит? — Я убью тебя. Понимание, что его отбрасывает, несёт из стороны в сторону, очередной зуб с нехилым куском мяса отлетает куда-то под ноги, а тяжёлыми и свирепыми кулаками из него весь дух вышибают, приходит с опозданием. Что уж говорить? Казутора это понимает только спустя очередное сотрясение и с абсолютно запылённым взглядом. — Сдохни. — твёрдое и короткое решение слетает с уст, с каждым новым выпадом. С каждой новой каплей крови. Но теперь это ставят на повтор не как нечто устрашительное и громогласное — сегодня это превращается в четкое желание и намерение. Перед Майки всё перестаёт в каком-то чёрном вихре из своей неописуемой боли и решительного стремления уничтожить то что эту тему породило. Для парня таким человеком стал Казутора. Всё это происходит как в немом кино. Только неприглядные звуки ломающихся костей, булькание крови и хлесткие, жесткие удары. Больше ничего не было. Все присутствующие смотрели на это ужасное и страшное зрелище немо. Кто-то с лицом полным неверия и отрицания, кто-то с видом абсолютно потерянным, опустошенным. У Коды в пустых серых патоках, что сейчас больше напоминали собой светлый перелив ртути отражалось всё. Каждое движение, каждое колебание в воздухе. Лицо сейчас у Коды — смесь из пресного ничего и легкого наплыва меланхолии. На плече у неё оказывается чужая голова и совсем близко к уху тихо, с тонкой гранью между молчанием и немым шевелением губ, вопрошают: — Оставить всё так…? — голос у Ноды беспристрастный, скупой на эмоции и звучит скорее не как вопрос, а как легкое уточнение мимоходом. В действительности ему до всего этого нет дела, пусть в начале он и питал в глубине души смешенные чувства. За спиной у Куроды уже собрались они все. Молча смотрят туда — в центр, но в отличии от остальной массы янки — у них под рёбрами ничего не ёкает. Ритм всё тот же. Их подобной картиной не удивить, не застать врасплох. Сколько раз они видели схожую ситуацию? Только вот отличие в том, что раньше это делалось не из личных побуждений справедливости или мести. Мотив был в разы проще и непригляднее. Ведь когда на кону стоит собственная шкура, возможность встретить хотя бы ещё один рассвет или элементарно отвоевать пару йен, потому как еды уже не осталось. И вокруг не толпятся поражённые и застывшие зеваки с выражением детской растерянности на лице, а взрослые и глумящиеся кошелки, что на каждый удар лишь сильнее скалиться и улюлюкают. Поэтому не надо пытаться — ничего нового не покажите. Но у каждого из них возникает своё воспоминание, своя история или её фрагмент — и все отнюдь не веселые. И они стоят, каждый в своём. Кода лишь слегка дергает веком. Единственное чем показывает, что приняла во внимание сказанное. Но взгляда от происходящего не отводит. Продолжает прожирать глазами, палить, всматриваться. Она не дергается, не шевелится. Молча стоит на месте и выжидает. Чего именно? Вряд ли кто поймёт. Во всяком случае, даже Сузуми не догадывается и только по этой её неоднозначной реакции, всё творившееся там, впереди обретает хоть какие-то краски. Любопытством сворачивается в тугой узел у всех пятерых. Кода смотрит как Казутора в очередной раз пятить под напором Майки и совсем немного, самую малость её губы трогает улыбка. Краешком, но в купе с больше положенного распахнутыми глазами, с темными, мрачными переливами алюминия, она выглядит жутко. До того момента, когда с громким кличем в её поле зрение не вклинивается Такемитчи Ханагаки. Буйно, звучно и так шумно, что сотрясает пространство. Своими яркими аквамаринами он сверкает ненормально пронзительно и безумно. Опаляет всё до чего дотрагивается. Коде невольно хочется сощуриться — настолько вдруг стало светло и ясно. Ханагаки появляется перед Майки с распахнутыми руками и смотри-смотрит-смотрит. Он горит внутри себя и как-то умудряется сжигать всё вокруг. Голос у него надрывный, трясущийся и срывающийся на конце слов, но ему это и не важно. Упрямо продолжает говорить, а околдовывать своими глазами небесами — такими чистыми-голубыми. Ханагаки встаёт и как на зло глазеет куда пуще прежнего. Кричит-оглушает-взрывается, но упрямо поднимается на ноги и рвётся вперёд — к Майки. Нагло и громогласно вклинивается в те потёмки, что его затянули на самое дно и никак не выпускает. А Такемитчи с каждым разом всё глубже и дальше погружается. Так искреннее и по детски уперто вбивает себе и Майки, что отступать не намерен. Больше не станет. Кода наблюдает за всем этим как через толщу воды — мир, не смотря на появление второго солнца, только мутнеет. Чернеет в один миг и вновь возникает прежнее чувство пустоты где-то под кожей. С неудовольствием осознает природу этого зудящего под ложечкой ощущения. Разочарование Потому что в тот момент, когда Такемитчи возникает перед Майки, она понимает — уверенность последнего пошатнулась. И чтобы Майки дальше ни говорил, ни делал — она не поверит. Одного толчка хватило, чтобы все столпы на которых тот держался порушить. Кода лениво всматривается в ранее мелькнувший перед глазами предмет — старенький, потрёпанный временем талисман удачи, что зажиточные торгаши впихивают наивным туристам у храмовых комплексов. Она подходит к предмету не слыша как за спиной невольно проходится настороженный шёпот. Кода приседает на корточки, вертит им на расстоянии за тонкую веревочку и память услужливо подкидывает нужное воспоминание. Это талисман Баджи. Она в который раз смотрит на спину Майки, медленно опускаясь к белым бинтами перетянутых вокруг корпуса. Безутешно вздыхает полной грудью и идёт. — Баджи умер! Крик Ханагаки — чувственный, горький доходит до каждого на этом пустыре и отзывается смутной печалью. Скорбь вновь сковывает сознание, режет глаза и заставляет уже точно убедиться в всеобщей потере. Оказывается, чтобы принять ужасную правду, необходимо ударить по самому больному. И Такемитчи бьет — не жалея ни себя, ни других, хоть и понимает как это может быть невыносимо. Ему самому так тяжело и гадко, что слёзы не прекращаются ни на мгновение, но сейчас остановить, не дать Майки совершить ужасную ошибку, о которой он непременно будет желать — важнее, как бы паршиво это не звучало. Майки убьёт Казутору и сам погибнет вместе с ним. Он пообещал, что подобного не допустит. И продолжает говорить. Майки больно. Очень-очень больно и страшно так, что ничего вокруг он видеть — не видит. Не хочет. Такемитчи сейчас перед ним стоит и пригвождает взглядом к земле. Ступать под таким напором трудно, но не Невозможно. И он идёт. Шагает и с каждым новым движением понимает, что так нельзя. Что бы сделал брат на его месте? Потом мысли вновь спутываются в клубок эмоций и чувств — дивит, слепит. Всё внутри напряжённо стягивается и переплетается. Брат сейчас перед ним. Всего на секунду, но призрачный силуэт возвышается над парнем напротив — этого хватает для небольшого тремора в мышцах. Достаточно, чтобы предстоящий удар стал чуть менее сокрушающим. — Хватит уже. Его кисть перехватывают в момент удара в паре сантиметров от лица Такемитчи. Тот стоит на месте рефлекторно сощурил глаза и чуть отведя голову в сторону. Чужой голос звучит где-то сбоку — спокойный и негромкий. Пальцы крепко переплетают руку Майки, сжимают в стальной хватке. Кода на него не смотрит. Его взгляд — тусклый, усталый, направлен в воздух и задерживается в районе белобрысой макушки Ханагаки. — Э? К-кода…-сан? — он растерянно смотрит на возникшего парня и только больше теряется. — Уйди. — Майки процеживает это угрожающе серьезно, но глаз с Такемитчи не сводит. — Прочь, а не то прикончу. Они замирают в таком положении и никто первый говорить не решается. Во всяком случае это делает Такемитчи, с придыханием и опаской поглядывая то на Майки, то на Коду. Вся ситуация до чертиков непонятная и странная. Как лучше поступить или что дальше ему стоит сделать — он не в курсе. Его турмалины сверкнули голубым переливом, а дужки бровей против воли метнулись вверх. Кода все такой же — отстранённый, холодный до одури, как сам Такемитчи представляет, аккуратно придерживая краешками пальцев тонкое сплетением ниток, показательно тянет небольшой талисман к Майки. Останавливает кисть только у нескольких сантиметров от чужого лица. — Этого хотел Баджи? — Кода чувствует как конечность под его пальцами расслабляется, а сжатые ранее пальцы повисают в его руке. Майки молчит. Голова его чуть опускается, а на плечи невидимым грузом падает все скопившееся внутри. Кода смотрит на Майки, режет холодным переливом без тени сочувствия. Перехватывает уже двумя руками чужую и вкладывает в неё драгоценный предмет. Она сжимает ослабевшие пальцы с вложенным в ладонь оберегом и разворачиваясь произносит: — Не думаю. На разыгрывающуюся далее драму она не смотрела. Так же молча подошла к ранее оставленным товарищам, что сейчас перебывали в немом недоумении, пусть и виду не давали. Кода знала это и без лишних намеков. — Ну и как? — Тадаши говорил без явного шума, однако так, чтобы их небольшой круг все сумел расслышать. Пусть голос его казался со стороны легко брошенным и ненавязчивым, но лицо его заострилось, глаз еле приметно сощурились, а уголок губ дернулся. — Решил детишек пожалеть? — в отличии от товарища, Масуми в выражения не стеснялся и звучал с неприкрытой издевкой. — Прикипел? Кода на неодобрение и недовольство со стороны парней отреагировала мало понятно. Скорее, больше походило на полное отсутствие реакции как таковой. Она стояла спиной к ним, но теперь следить за событиями этого дня больше не стремилась. Взгляд её в данный момент стал расфокусированным и проглядывался сквозь темную пелену грозовых туч. — Не поздно ли в герои заделался? — и какое сильное напряжение и соперничество не происходило между этими двумя, порой они действительно напоминали слаженный дуэт и с лихвой дополняли друг друга. По выбритому затылку прошлись разом несколько пар разных глаз. Но одно объединяло их наверняка — недоумение смешённое с негласным вопросом. — Почему не дал убить Казутору? Голос Ноды — беспристрастный и режущий без подготовки любого кто станет невольным свидетелем. У каждого по спине волей-неволей, но холодок пробежит. Он сухо и четко озвучивает то главное, что не даёт спокойно вздохнуть им пятерым. — Не я, — с губ Кохэку срывается приглушенное и она будто сама, только что осознала, что именно имеет в виду. Верно. Не она это сделала. — Ханагаки. Курода стояла и наблюдала за всем происходящим как немой зритель без делания и стремления вклиниваться, вмешиваться в упорядоченную канву. Она делала предположения, хотя, скорее даже больше предрекала исход событий и была уверена в своём до конца. Более того, как бы цинично и жестоко это не звучало, Ямадзаки с легким упоением и разгорающимся внутри содроганием ожидала развязки. До тех пор когда все карты не перемешал Такемитчи. Одним своим появление, вмешательством он напрочь перечеркнув все то, что она, пусть и не осознанно, но ждала. И она ему за это благодарна. Как бы иронично это не звучало. — Всё правильно — они дети. Ха… Я даже забыл об этом. Взгляд у Кохэку сейчас отливает бездушием и привычной отрешённости от всего этого мира. В который раз она сталкивается с простой и многим ясной мыслью — то что она считает правильным, то что она готова принять и ждёт с распростертыми руками — она никогда не получит. Они слишком разные. И то что она на секунду разглядела под оболочкой причудливого поведения, непосредственностью наглой и чудовищной, под уголками стянутых в открытом добродушии губ — оказалось самообманом. — Майки не убил бы Казутору. — разочарование в собственных надеждах, пусть и не до конца принятых ею же, она ощущает ноющей пустотой и зудящей дырой по центру груди. — Это стало понятно, когда он заколебался перед Такемитчи. Всего секунда, но этого уже достаточно. Кода мысленно готова смириться — подобного ей не узнать. Ни сомнений, ни дрожащей руки на курке или рукояти. И это непонимание гложет и снедает её и по сей день. Сегодня она просто в очередной раз убедилась в этом. Губы её тронула еле заметная улыбка, но настолько искореняя, насколько способен человек с пустыми-пустыми глазами. Вымученная, горькая. — Если человек начнёт сомневаться хоть на мгновение, то это станет решающим фактором. А большего повода и не нужно. Мусорную свалку Кода покидает, одной из последних. Вглядывается в бледное лицо мертвого Баджи и про себя замечает — разницы между ним сейчас и собой она не видит. Курода задумчиво оглядывает вырученный ей не так давно нож и усмехается — невесело, с злой иронией. В этом одном моменте больше искреннего, чем во всем ее перебывали здесь.