По ту сторону солнца

Не Покидай Меня Никогда, Море — Polnalyubvi Ложью и притворством полнится её недолгая жизнь. Кохэку вертко и легко пускает пыль в глаза людям по самым разным причинам. Но и мук совести в ней не теплится. Возможно причина кроется в полнейшем непонимании значимости таких вот слов. Вообще, главной причиной стало элементарное и простое до глупого, желание скрыть. Что такого изменилось в её жизни после короткого очерка в местной газетенке о страшном и трагичном взрыве автомобиля? Прошлого она не оставит никогда — оно если по правде и стало спусковым крючком ко всем ее действиям. Амбиции возникают из маленького зёрнышка, что надломилось после уязвления гордыни. Сейчас оно переросло в огромное облако пыли и копоти, что замылило взгляд на долгие годы вперёд. Лукавство — способ достижения поставленных целей. Иронично до ужасного, этот самый первый взрыв из череды связанных гранат, что идут одна за другой тоненькой леской, Ямадзаки заглушает, сводит на нет все последствия. Кода состоит в молодежной банде байкеров и имеет там не последнее значение. Он сокрушает всех своих противников пинками и захватами, выходя из любого побоища чистым и невредимым. Кохэку Курода — сирота под опекой двоюродного дядюшки. Человека образцово-показательного, с доброй улыбкой на лице и скользким блеском за стёклами очков. Она же — прилежная ученица средней школы, что по личным причинам заканчивает обучение экстерном. Некий Фурихата, вертится в криминальных кругах Токио, владеет небольшим клубом в Роппонги где и создал крупную точку поставок-сбыта-продажи нового наркотического препарата. Сейчас же занимается массовым продвижение на рынок через мелких хулиганов и школьников не особо хороших районов. И таких было и будет ещё много. Но среди этой плеяды костюмов и декораций, прячется-восседает что-то первородное и настоящее. То что было задвинуто на задний план сознания и не смеет показываться на свет. Ямадзаки — не просто род якудзы. Для Кохэку это — прежде всего, она сама. Общим для всех этих людей является одна крайне иррациональная и противоречащая здравому смыслу деталь. Заставляет путаться и теряется в самой себе. Она и дергает её руку на себя, чтобы потом оказаться на чужом плече. И это совсем не Кода сжимает пальцы в мертвой хватке, говорит не её голосом — просто похожим. — Не смей появится перед Эммой в таком виде. — Кода звучит так убедительно, грозно, что перечить и возникать не выйдет в любом случае. А у Майки сейчас нет сил и на это. Он открывает рот в желании задать самый элементарный и базовый вопрос, но даже не успевает. Это воспринимают в штыки и с дребезжащим рокотом повторяют: — Не смей. Только попробуй завалиться к ней… Нет, да даже если шанс как таковой очень мал — Майки в любом случае сразу свернёт в любимый гараж — само его существование не мыслимо. У Коды такая ярость внутри полыхает — сжигает все остатки самообладания и бурлит, раскалёнными искрами просвечиваясь через янтарную каплю. В таком положении он убедителен как никогда. Так скажут все те кто невольно застаёт этот разговор одного человека. Майки же всматривается тусклыми-тусклыми агатами и перед глазами всплывает недавняя сцена. Кода в ней — не главный герой, даже не действующее лицо, но те короткие слова-стрелы пронзают так по странному непонятно, что будь он в более подходящем состоянии, то непременно ломал бы голову. Краем доходит осознание и понимание — голос Куроды, то что именно он говорит и как это делал… Холодно, беспристрастно… Безжалостно. Одним этим влепляя смачный удар по белобрысой макушке, заставляя искры сыпаться из глаз. И Майки идёт следом за ним. Позволяет тянуть себя за предплечье — грубо, резко и совсем без сочувствия в нем самом. Кода не жалеет. Он лишь делает так как лучше. Спина Коды широкая и сильная. Под курткой находятся жилистые плечи, проступающие позвонки и точёные линии мышц. Ощущать Коду вот так — находясь у его выбритого машинкой затылка, с темным колючим вихрем на макушке — по чудному дико. А ещё холодно и зябко. Тело у парня не отдаёт тёплом и жаром, не греет в промозглый ветер, как у того же Доракена. Да у любого другого, с кем он когда либо ездил. С какими-то наплывом нежданного разочарования он осознает, что именно так расстраивает в этот момент — когда его, такого уставшего, помятого и морально растоптанного, везут на байке по многолюдным дорогам Шибуи. Шиничиро был тёплым. Таким пьяняще родным и близким, что согревал одним своим присутствием, при том что Майки и не узнал до конца, а источал ли брат этот жар или ему все мерещилось. Но это не заставляло его перестать радостно тянуть губы и счастливо щурить глаза.

Что тогда, что сейчас — Сано зарывается носом в темную ткань на спине и дышит. Впечатление, что в эту секунду кислород наконец начал поступать ему в мозг. И от такой резкой подачи, как по правилам — ведёт голову, заставляет перед глазами кружится, а пальцы неметь.

Майки ещё и жадный до ужаса. Кода весь грязный, пыльный и мятый. Его так по земле никогда не валяли и не измазывали, но Майки и плевать в общем то. В эту секунду он пахнет ментолом и хвоей. И он совсем пьяно ведёт носом из стороны в сторону, мычит что-то неразборчивое в районе рёбер и тянет руки вперёд стискивая Коду поперёк туловища. Тянет чуть на себя и прижимается теснее — согревает сам. И пусть на небольшое время, но становится тихо. Становится х-о-р-о-ш-о…

*** У Коды внутри таится ощущение чего-то эфемерного и призрачного. Невнятно щекочет под кожей и оплетает цепкими лианами с острыми шипами горло. Всего на секунду палец задерживается в нерешительности. Затем на ярком дисплее, что освещает собой тесно придвинутое лицо, всплывает уведомление об успешной отправке. Эмму он предупреждает заблаговременно путём электронного письма. Мало ли чем та была занята, отвлекать не хотелось. Или же ей просто волнительно до одури и странно так сильно, что голос при звонке сорвётся. Правда она это никогда не признаёт — продолжит твёрдо стоять на правдивом аргументе «против». Так спокойней. Майки держать или того хуже, тащить никуда уже не требуется — сам следует за Кодой блеклой тенью прежнего себя. Жилище несмотря на относительно яркую и солнечную погоду, встречает незваных гостей мрачным полумраком и застоявшейся духотой. Кода на этакую оказию только незаметно хмурит брови. Так же беззвучно ставит обувь на полку и скупо проговаривает главное правило пребывания здесь — порядок и тишина. — И нахер ты меня суда приволок? Гостей давно не было? — Майки в данный момент — это лишь жалкая оболочка себя прежнего. Он эти острые крупицы себя собирает голыми руками: режется, колется, кровоточит, но так же упрямо заматывает и склеивает их в какое-то жалкое подобие себя целого. Выходит из рук вон плохо, так как и целым он до конца никогда не был. Членить уже в труху перемолотое и истертое — гиблое дело. — Да завались уже… — Кода неосознанно хватается за голову, что сейчас изнутри трещала и звенела. У неё череп скрутило свинцовой цепью и давит-давит-давит, будто ещё секунда и из носа новая волна крови хлынет. Они оба говорят мало эмоционально. У обоих голос на конце надрывно хрипит и отдаёт усталость от пережитого дня. Но у них двоих так же читается между слов явное, неприкрытое недовольство и озлобленность непонятно на что. Природу это медленно закипающей ярости, что пока только-только появилась в крохотном зародыше и целенаправленно отравляла собой холодную кровь, не понимал никто. Вымотанные, уставшие, помятые всем этим дерьмом они тихо расходятся по разным углам. Майки, не спрашивая, не уточняя, сразу следует в сторону ванны. Кода же сипло дышит себе в нос, только что бы потом накрепко сцепить зубы — попытка сделать ровный, глубокий вдох, выходит ей боком. Точнее — колотой болью в рёбрах и новым шумом в ушах. Причину собственного раздражения она не выявляет. Как таковых, просто нет. Так почему сердце жалобно скулит под кожей, а кровь из морозной стали превращается в разгоряченную магму? Но сейчас на это так плевать, что хоть стой хоть падай. Она опускает скопившийся комок напряжения на самотёк, а сама, теперь уже без напускного превосходства, аккуратно переступает с ноги на ногу и грузно опускается на постель в своей комнате. Ближайший час они с Майки не пересекаются.

***

Стоять перед собственным отражением уперев руки по обе стороны от раковины — Отвратительно знакомо. До потаённого блеска в чёрных безднах от которых в данный момент не веет вообще ничем. Там гуляет давно забытая пустота. У Майки в голове один гудящий рокот сменяется другим и так по кругу. Непрерывному, жестокому и кажется вечному. А так хочется вырубить эту всё погань и ужас. Избавиться в момент и продолжить наслаждаться жизнью дальше. Но Майки знает — нельзя. Этого делать он не должен. Сколько раз ему это уже в голову вдалбливали. Раньше Баджи. Но Баджи нет. Совсем и навсегда. По его вине. Баджи ушёл туда где брат — в самые-самые тёплые воспоминания. Поселился в прошлом и теперь никогда не встретить его больше. Глаза непрерывно режет острой надобностью пустить горькие слёзы. Это такая сильная жизненная необходимость? Тогда почему под рёбрами все стянуло и теперь нещадно отзывается в ушах — гулким, громким пульсом стучит и не думает даже прекращать. Такемитчи сказал, что Баджи сделал это ради него, ради них всех. Майки услышал его слова после того как обрушил целую ораву ударов и выпадов на парня. Слышать, а главное принимать смерть Баджи не хотелось до самого конца. Но он смог. Через все тому отрицания и самообмана. Так ведь правильно, да, Такемучи? Вот толково ему никого и никогда не объяснял, что помогает от ноющей и гниющей дыры прямо здесь, по центру груди. А она ведь продолжает расти и никак не затягивается. Глаза его — тусклые стекляшки, цепляются за собственные руки, что до побеления сжимают стенки раковины. Майки пытается разжать их, но выходит это далеко не с первой попытки. Его лицо пустое и отстранённое, в одно мгновение криво искажается, а затем приобретает выражение страшной скорби, полного отчаяния. Сано смотрит на свои открытые ладони и с надрывным вздохом замечает — руки трясутся крупной дрожью. С удивление он понимает как по-странному дико это выглядит. Неправильно. Но это ощущение его покидает так же быстро, так как из горла наперерез его желанию доносится короткий всхлип. У Майки темные переливы — мёртвые-мёртвые, в то время как в уголках скапливаются непрошеные слёзы. Они крупными бусинами катятся по щекам обжигая, царапая кожу, сдирая её с костей. У него внутри все сворачивается в одно единственное чувство. Оно заглатывает его с головой, топит в себе и не даёт и шанса выползти. Майки как-то нервно дергает уголком губ, чтобы затем прижать ладони ко рту крепко так, со всей возможной силы. Остаётся только согнуться пополам и зябко дернуться всем телом — холодная плитка бьет по коже раскалённым током и легче не делает. Майки неспешно скатывается вниз, утыкается лбом в колени и только сильнее прикусывает кожу на руке. … Акира задыхается — дышит часто-часто, потому что с какого хера лифт едет слишком медленно и приходится сломя голову, перелетая за раз по три-четыре ступеньки нестись вверх. Потом со всей силы впечатываться в нужную дверь, бешено вклиниваясь холодными льдинками в позолоченный номер на дереве. Эту цифру Парень знает на зубок — подними его среди ночи, выбей весь дух из тела или приложи по голове чем-то сто футовым — назовёт как пить дать. У него за спиной рюкзак тяжёлый — наполнен до верху всякой всячиной и тянет назад непосильным грузом. Выслушивает объяснения Ноды с замиранием сердца — потом становится так тошно и гнусно на душе, что сразу убиться тянет. Ключи в непослушных пальцах выскальзывают, гуляют, а в замочную скважину никак не попадают. Акира на такую ужасную оказию только цедит рыкающие проклятья и басистые маты. Мимика у юноши подвижная, живая, настоящая. В одну секунду может смениться все и сразу, только и успевай следить. Знакомый щелчок окрыляет, заставляет заболеть щеки и потрескавшиеся губы. Он нервно дергает за ручку и теперь уже торопливо стаскивает ботинки. Плюет с высокой колокольни на аккуратность, но в тот же миг замирает на месте заледеневшей статуей. Потому что к Кохэку никто кроме него не ехал. Тогда откуда чужая обувь подпирает собой стену аккурат возле тонких чешек хозяина помещения? Глаза Исикава стекленеют, замерзают и покрываются инеем — на мир смотрят наружу колотые ледышки. Горящие, мерцающие неоновым синим безумно, потеряно. Дверь в комнату друга он распахивает затаив дыхание и с суеверным страхом на лице. После пропускает один смешок, второй и протяжно выдыхает успевшее образоваться под ложечкой напряжение. Кода перед Акирой спокойно лежит на постели с возведёнными к потолку глазами и периодически стряхивает горящие окурки в пепельницу где-то за головой, но с точностью помня её положение. — Кохэку-сама… — накатившее с головой облегчение исчезает тут же, когда парень вспоминает изначальную цель своего нахождения здесь. — Я говорил вам не курить когда могут быть сломаны ребра! Голос у Исикава дрожащий, высоким альтом отскакивающий от стен и до чертиков взволнованный, перепуганный. Тревога и обида ютится под кожей и разносится невыносимым зудом. Кода на резкое появление нового шума реагирует удивительно нейтрально. Лишний раз дергаться нет ни малейшего желания или сил. Она и головой то еле ведёт в знак того, что, да, слушает. Поднимается, опирается руками в собственные колени и так несвойственно грузно повисает на них. Все её тело так и кричит о боли бесконечными очагами вспыхивая то там то тут, при новом движении. Кода бросает короткий взгляд исподлобья — тяжёлый, вязкий и слабо кивает в сторону принесённого ранца. Парень понимает все без проблем, пусть и дергает змейку несколько резко. Смотря на то как Девушка перед ним кряхтит и щурится на любой вдох и выдох, он неудовлетворённо хмурится. В голове всплывает приблизительное описание возможных травм. — Кохэку-сама, — он искренне сокрушается с возможного диагноза и виновато произносит — рёбра. Кода слегка вскидывает бровь, затем поочередно ведёт плечами с неудовольствием подмечая, что левое скорее всего вывихнуто. — Плохо. — И тянется к пуговицам куртки. Двигаться сложно и тяжко. Каждое отзывается острой судорогой и скрежетом зубов, да так что эмаль крошится. Неприятно тянутся сухожилия, зудят гематомы. С беззвучным шипением она справляется со всей верхней одеждой. С тугими бинтами на грудной клетке помогает Акира. Не смущается, взгляд не отводит, его руки ни на секунду не дрогнули, в какие-то моменты необходимость держать холодный рассудок и твёрдую хватку — всяко выше. Да и его здесь не было, если бы не умел вовремя собраться и не плошать. Бесполезных людей возле себя держать не имеет никакого смысла. И Кода знает это как никто другой. А Акира просто не позволит стать себе таковым в её глазах. Ни за что. Кода остаётся сидеть обнаженной по пояс. И это совсем не весело. Грустно, потому что, у Кохэку туловище — это пестрое полотно звездного неба. Только вместо звёзд там синяки да гематомы зияют, а целые цепочки созвездий заменяют рваные шрамы — кривые, уродливые. У Кохэку тело отнюдь не девочки-подростка. Там чёткие контуры и точеные мышцы, переплетений сухожилий, что уходят дальше за резинку штанов. Плечи её — широкие и крепкие, каждый раз, незаметно при новом касании, напрягаются. — Что в итоге? Парень не прерывается, только крепче перехватывает связку бинтов. — Так сказать трудно, но по меньшей мере пару трещин и один перелом — чудо что не проткнуло легкие. — Кода усмехается по-ироничному криво. — Надо вправить. — Акира красноречиво смотрит на нерабочее плечо с пятнами отеков и гематом. Она понятливо кивает и садится к медику спиной. Видеть это не в первой. Сколько раз он уже штопал Коду? И сам не вспомнит, но что-то ему подсказывает — ответ не обрадует в любом случае. Можно подумать — Кохэку прячет за бесчисленными слоями бинтов единственно девичье что в ней есть. Так то это и правда. Но только до того момента пока белые хлопчатые ленты не ослабят хватку и не приоткроют страшное, чудовищное нечто за слоями одежды. У Коды на всю спину, зияют два рваных кандзи. Идут аккурат по позвоночнику и прячут за собой те жалкие частицы нетронутой кожи. 山 崎 По отдельности звучат они безбожно глупо и обыденно — гора и мыс. Вот только вместе они переплетаются и несут на себе одно единственное, кричащее-рвущее душу — Ямадзаки. От подобного зрелища каждый вздрогнет, сморщится, ужаснётся. Все что угодно. Акира оглядывает мелкие порезы и шрамы с ненормальным спокойствием и еле читаемой в небесных стеклышках любовью. Все раны Коды ему яростно ненавистны, но они так же являются и её неотъемлемой частью. Всё это — Кохэку. Всегда она. В один миг всё благоговение улетучивается. Парень скоро вскакивает на ноги и в пару шагов минует расстояние до двери. Яростно крутит замок до щелчка и будто насквозь смотрит в дерево — его глаза горят лихо, опасно так, с турмалиновыми переливами всего синего-голубого и выжигают. Исикава прирастает к месту намертво и напряжённо вслушивается в шорох открывающейся двери. Слух и чутьё у парня такое острое, точное, будто орлиное — кричит и отдаёт непонятной опасностью. Опасность и угроза сейчас — нахождение любого постороннего человека рядом с Кохэку-самой. Кода же за манипуляциями товарища смотрит без лишнего волнения. В матовых дымках не возникает ни намёка на недоверие или тревогу. За территорией комнаты слышатся медленные тяжёлые шаги, после чего ручка, что до поселения сжата парнем, нервно дёрнулась под напором из вне. — Ты чего там застрял? — живой вопрос сразу донося сквозь дверь. Ручку ещё раз дернули в попытке открыть. Кода на подобную неучтивость не реагирует — сама сколько раз врывалась в чужую комнату бесцеремонно и молниеносно? Чего нельзя сказать о брюнете, которому, и без лишних намеков понятно — присутствие чужого человека ему мягко говоря не нравилось. На то что лицо радостное и живое померкло под гнётом напряженности и нарастающего гнева, Кода внимание заблаговременно обратила. Оставлять все так было не просто нельзя — опасно. — Я сейчас немного занят, — и столько в этом голосе было вымученности и тягучести, что понять до конца что именно он подразумевал под этим не приходилось возможным. — Если делать нехер — на кухне припрятано печенье. Кода не без усилий встаёт и под чутким взглядом внимательных сапфиров пристраивается спиной к двери аккурат рядом с Акирой. Тот руку с ручки не опускает, но смотрит ей прямо в глаза — открыто, пронзительно. — Мм… — не сказать, что желание сейчас обожраться чём-то мучным было столь велико и огромно, просто подпирать собой дверь и дальше было более ленно и нудно. — Ладно. Девушка легонько касается затылком древа и тут же морщит кончик носа — голова напоминала одну сплошную гематому, что где не коснись вызовет новую вспышку искр перед глазами. Парень смотрел на неё без явного недовольства, но в глубине ярких зрачков ютился немой протест и неодобрение. В слух он естественно ничего не стал говорить. Когда Акира оказывается на кухне — первым делом подмечает, что уже которая пустеющая пачка некоего лакомства (в название он не вчитывался) покоится неровной кучей на столе. Это вызывает чувства разные, противоречие: от немого раздражения (чистоплотность и опрятность в такого рода вещах в них была выработанная в них уже давно — Кохэку беспорядка просто не терпела), до чесавшегося под кожей гнева — особенно удручало, что это происходило не где-то там, а прямо в квартире Куроды, прямо перед ней. Вспыхивать как спичка от пустого пустяка — не его. Больше подходит на Масаоми. Но тут он вдруг очень красочно и ярко понял с чем именно приходится сталкиваться другу. — Развлекаешься во всю? — брошено это пусть и было не без иронии и намёка, но как таковой претензии у Кохэку не возникало — такого следовало ожидать от вечно прожорливого и не заморачивающегося парня как Майки. Толки лишний раз чинить поломанное? — Скорее пользуюсь радушием хозяев. — В темных обсидианах на мгновение мелькнул интерес — появление нового лица он не ждал. Майки, если так разобраться, не ждал от этого дня вообще ничего. Возникновение парня, пусть и смутно знакомого, не слишком то и радовало. Но теперь в голове Майки мог сложить два и два — понятно, что пришёл этот чудик в тот момент когда он сам был в ванной комнате. Следующее открытие уже принесло за собой некое горькое послевкусие — Раз во всем помещении он его не нашёл, значит паренёк находился в той комнате, куда ему самому хозяин зайти не позволил сам. Как по нем — очень странным и радикальным способом. Кода со спокойным лицом и в новых шмотках спокойной вышел на пару с новоприбывшим и отчего страшно подбешивал. — Акира тебя подлатает. — она не спрашивала, не уточняла — ставила перед фактом не особо заботясь о согласии. Кода в пару движений — давно вызубренных и памятных, зажигает фильтр с метанолом и глубоко затягивается. Майки на это смотрит со скепсисом. Говорит так уверенно зараза — будто перед ним и не он вовсе. Это тоже раздражало, пусть и по привычке. — Нахрен надо? Я ж не веточка — от одного касания загибаться. Кода поглядывает на Майки украдкой сквозь плотную дымку от сигареты во рту. Парень не дернул и мышцей на лице, но звучал твёрдо, с претензией. Нарочито участливо покивал в подтверждении чужих слов. — Нахрен. — она выдыхает скопившийся внутри никотин прямо Майки в лицо. Сидят они за столом напротив друг друга, а потому дым врезается в нос парня быстро — заставляет тут же сморщится, отпрянуть чуть назад за более свежим воздухом. Это выходит скорее на автомате, нежели по личному желания. — Правильно, плюнешь на подорожник и всё — как новенький! Кода Это буквально пропевает — весело и с напускным задором. Даже щурится приветливо, но только спустя секунду легкая ухмылка с лица слазит, а остаётся лишь режущая серьезность и отстранённость. Она теперь смотрит Майки прямо в глаза. — Только вот ты не до конца вдуплил. Мне насрать, что там с тобой потом будет. Сотрясение-головокружение-внутричерепное кровоизлияние… Не маленький уже. Но я сказал твоей сестре, что о тебе, баране, позабочусь. И Майки на такую тираду аккуратно так ахуевает. Сидит и вкурить не может до конца, а точно ли это сейчас Кода перед ним. Повисшее между ними молчание растёт. А Майки только с минуту спустя смаргивает одупление, такое для него непривычное, и теперь глядит на Куроду ехидно, с усмешкой на губах и шальными бесятами во взгляде. — За такие слова и в морду получить можно, знаешь? — в рот летит последнее печенье. — Можно, чего нет? — Кода понятливо кивает, но вот только смотрит так же — мрачно, не добро. Прожигает своими металическими переливами и двинуться не даёт. — Как ты ещё тогда целым ходишь? На подобное Майки весело улыбается и слизывает крошки с верхнего уголка губ.

***

Что точно можно сказать в отношении Коды — так это наличие-присутствие у неё в программе явной ошибки и сбоя. У Кохэку понятия — поведения-жизни размытые и опасно граничащие с безумием. В этом мире если и найдутся те жалкие крупицы что держат девушку на плаву нормального члена общества и не заставляют ещё окончательно спятить, то они явно пародируют собой Атлантиду — далекую, утерянную и не сказать, что вообще существующую. В этом и сок. Что сдерживает Кохэку от проявления полного беспредела и окончательной потери того разумного-человеческого-старого что в ней есть? Вопрос открытый. Но вот странность, Кода продолжает тянуть дежурную улыбку при незнакомцах, она поддерживает диалог хотя и понимает — ей глубокого плевать, она общается, взаимодействует, радуется, наслаждается и получает от жизни если и не всё, то хотя бы те жалкие крупицы, что вообще могут существовать в одной с ней вселенной. И нельзя сказать что Курода — сплошь мрачные дали и чернеющий горизонт на небе. Кода не озлобленная на те жестокие шутки, что жизнь когда-то подкинула (Сейчас она шутит над собой сама — пусть и жестоко. Пусть и так, что после сальных касаний, которые она же сама позволяет оставлять, желание содрать кожу пересиливает. Даже так.) Она не расстроена. Все её поступки сейчас — не последствия юношеского максимализма. Не детских травм — многочисленных, болючих, ноющих — да, но нисколько сейчас её не затрагивающих. Её амбиции — ужасны, прожорливы и уродливы в своих возможных проявлениях. Но это то из чего она состоит. Доказательство, что она — такая какая есть сейчас на белом свете: серая, отчуждённая, чёрствая и голодная — может получить желаемое. Кода — постное наполнение всего безразличия и отрицания. Она внутри пустышка с единственной подпиской из эгоистичных требований и стремлений. Всё. Нечего там больше рассматривать — все равно ничего не отищешь. Но эта устоявшаяся картинка даёт первую трещину когда в дверь стучатся — аккуратно так, с вежливой робостью и учтивостью. Лестничная клетка помноженная на десятки таких же дверей в одну сплошную тихая и пустая. На часах давно за полночь, небо укрыто плотным покрывалом ночной темени, а над головами зияют желтым лампочки. Кода отпирает замок уже зная кого увидит, но появление Эммы даже так никогда не остаётся без последствий. Всегда сердце гулко ёкает и сворачивается в один сплошной комок из тепла и уюта. Обычно так и происходит. Девушка перед ней стоит сжавшимся зверьком и трепетно прижимаете к груди бумажный пакетик. Эмма на Коду не смотрит, взгляд её — грустный, опечаленный и потерянный направлен куда угодно, но только не на друга. Тот замирает в дверях, что уж таить — в полной растерянности. Глядит теперь с удвоенным вниманием и вопрос задать не решается. — Я тут… это… — она трясёт маленькой головкой и теперь за густой челкой ничего не разглядишь. Голос девушки по птичьи дрожит, заикается и в нем такая усталость читается, что рёбра готовы наружу вырваться. — Майки ведь не может заснуть без своего пледа… — Она хмыкает себе под нос толи весело, толи с иронией — Передай, пожалуйста. Сано тянет вперёд руки и насилу впихивает упаковку в онемевшие пальцы. Кода с лёгким запозданием заглядывает внутрь, что бы потом обнаружить тот самый старенький и потрёпанный плед, что девушка предусмотрительно отгладила и сложила, а также стопку ещё каких-то вещей — скорее всего на смену. Кивает несколько дёргано, и с сомнением добавляет: — Я конечно отдам, вот только он уже спит…? — она вглядывается в яркие переливы медовой патоки, что сейчас отдаёт удивлением и неверием буквально за километр, и будто сомневаясь — а нужно ли вообще пояснять, говорит: — Майки сейчас у меня в комнате, если хочешь, можешь сама убедиться. Эмма нависшее оцеплением прогоняет дёргано мотая головой и часто хлопая пышным ресничками. — Да нет, не надо! Просто странно так… — Наверное? — И вообще! Спасибо, что приглядел за ним, уверена, что от Майки было много хлопот! Эмма тарахтит очень быстро и так же быстро пытается поклонится — что уж говорить, привычка эта у всех Японцев очень въедливая и постоянная. Кода на подобное чуть ли не воздухом давится и спешит разогнуть подругу, бережно придерживая за хрупкие плечи. Впопыхах уверяет что это лишнее. — Как он там? Вопрос Эммы звучит громом среди ясной погоды — оглушает своей внезапностью, бьёт из под дых голос такой невыносимо печальных и пустой, что пустить пули в грудь — и то более гуманно. Кода на такие вопросы никогда не отвечала. Не приходилось раньше. А сейчас она просто не знает что и нужно сказать. К тому же не кому-то там, а Эмме. Майки раздавлен? Майки гниёт изнутри и медленно подыхает? Ему так невыносимо что легче того просто задушить сейчас подушкой? У него конкретно так едет рассудок, а глаза теперь смотрят так неописуемо тягостно и паршиво, что ей этого просто нельзя видеть? Эмма за девушкой наблюдает — смотрит во все свои колдовские глаза и впервые читает в ней… Растерянность? Это хуже любого ответа. Когда в последний раз у Куроды было такое лицо? А было ли вообще? — Ну… Я наверное пойду? Она улыбает вымученно. Натягивает привычную улыбку, но чертовски хорошо проглядываются трещины и вся бутафория в миг рушится. У Эммы глаза на мокром месте, но она упрямо их смагривает и разворачивается к Коде спиной. Только бы не увидел, не услышал как голос предательски дрогнул. Вся она сейчас дрожит внутри и содрогается в рыданиях — так горько и ужасно тоскливо на душе было. Смерть Баджи — страшное наказание и новая дырка где-то посередине груди. Снова ноет, зияет и сквозит. Тошно, что друга нет больше, тошно от того, что брату она ничем не может помочь. Утешить? Ее саму бы кто утешил. Она шагает по, кажется, нескончаемому коридору и поднимать ногу с новой секундой тяжелее — мысли целый день вокруг неё клубились, но слезинки так и не вышло. Только голое чувство опустошённости и тоски. Оно снедало изнутри, множилось, заполняло её всю и вот, теперь хочется упасть прямо здесь — на этом самом месте и под дверью неизвестного ей человека разреветься в голос. Так чтобы осип голос, так чтобы связки ныли и болели неистово, так чтобы глаза жгло, резало, а во рту только слёзы чтоб и чувствовались — солёные-солёные, горькие-горькие. Она зажимает первый всхлип ладошкой размазывая блеск, дрожит всем телом, но упрямо идёт дальше — потому что звука закрывшейся двери и щелчка замка она не слышит. «Ещё чуть-чуть » — думает она. «Закрой эту дурацкую дверь!» — думает она. И когда слышит плечи её крупно содрогаются под весом всего скопившегося гнёта. Эмма ненавидит бандитские разборки. Эмма терпеть не может банды. Эмма презирает насилие и жесткость, потому что сколько уже? Она штопает этих идиотов молча — знает что не послушают. Она льёт слёзы потому как не знает очнётся ли Доракен после ножевого.

Сейчас она проклинает весь мир, потому как вот — Баджи не стало. Его нет. И новой стрелкой не исправить это. Её друг умер там, среди стаи гопников и в окружении драгоценных людей. Он больше не будет подтрунивать над её привычкой ко всеобщему порядку. Не будет светить той своей хулиганской, клыкастой ухмылкой и просить подтянуть по предметам. Нечего уже не будет. Она думает об этом всё закусывая губы и некрасиво хлюпая носом. Она вспоминает роняя крупные бусины себе под ноги прижимая подбородок крепко-крепко к груди. В этот же момент её разворачивают грубо и резко — держат за предплечья с секунду и прижимают к себе. Движение слишком быстрое и рваное. Она утыкается носом в чужую кофту, когда руки за её спиной прижимают к себе так крепко и пылко, что задыхаешься. Но Эмма знакомые руки чувствует, украдкой ловит знакомые колючие волосы темные будто сама ночь и лишь сильнее обливается слезами. Ей не говорят ничего. Немо прижимают к себе одной рукой, а второй ласково проглаживая по волосам. Эмма повисает в объятиях куклой — какой приходит — разбитой и поломанной, но с каждым новым мгновением чувствует, что прожить следующий день становится всё более и более реально.