horns

— Даже не думай показывать ему, что ты на его стороне. — Нет, лучше веди себя как обычно. Это притупит подозрения. — Ты идиот? Мы вызвали её не для того, чтобы… — Именно для этого! — Слушайте, давайте ещё раз, кто решил, что приглашать в допросную девушку подозреваемого — хорошая идея? — О, да заткнись. — Чего ты сразу огрызаешься, я нормально спросил… Люмин ложится головой на стол. Чтобы отгородиться от гомона вокруг или подавить приступ заплакать — с этим она потом разберётся. Пока все остальные ссорятся по поводу тактики допроса и пытаются давать ей указания, у них уходит бесценное время, и если она… Люмин смотрит на часы. Если она не придавит Тарталью за оставшиеся семьдесят две минуты, он просто позовёт адвоката и покинет управление через парадный вход. И все они окажутся в полной жопе. Люмин тяжело вздыхает и подбирает папку с делом. В этом нет нужды, она знает его наизусть, в том числе и карточку, появившуюся только сегодня — с живописной фотографией Тартальи, примотанного скотчем к её стулу, и припиской о вооружённом нападении на сотрудника. И её фотка в качестве того самого сотрудника — не самая удачная, к слову. Она берёт папку, потому что так привычнее и спокойнее. Потому что в допросной можно будет отвлечься на бумажки без необходимости смотреть человеку, которого она засадила, в глаза. Пока Дилюк, Венти, Кэйа, Альбедо, Джинн и бог весть кто ещё нарезают круги друг вокруг друга, Люмин просто встаёт на ноги. На неё абсолютно не обращают внимания — и она беспрепятственно пересекает зал, всего за день отсутствия ставший таким чужим, и хлопает дверью. — Сама разберусь, — злобно бурчит она в коридоре. Она задерживается у стекла в допросной лишь на миг — полюбоваться на дело своих рук. Люмин не знала до сих пор, как на неё подействует вид Тартальи в наручниках, качающегося на стуле так, будто ему действительно наплевать на то, где он находится… Не знала, а теперь знает — хреново, вот как. И чувствует она не превосходство, а собственную вину. Потому что давайте смотреть правде в глаза… — Вооружённое нападение на сотрудника — это как-то слишком для человека, который пришёл просто поговорить, — объявляет Люмин на пороге допросной. В этой комнате, по эту сторону, она была всего раз, и тогда они на пару с Кэйей с блеском раскололи ту заносчивую фальшивомонетчицу… Но теперь Кэйи нет. А Тарталья прекрасно дал понять, что говорить будет только с ней. Люмин не смотрит на Тарталью, когда роняет папку на стол и занимает место напротив. Не смотрит, но всё равно чувствует, как он улыбается: — Ты всё-таки пришла. — Считай это нашим последним свиданием, — Люмин почти привычным жестом раскрывает папку на первой странице с её собственной подшитой к делу фотографией. Слава консерватизму Альбедо, который не подумал включить в профайл строчку «Потерпевшая вступала с нападавшим в половую связь». — Итак. Поговорим о том, в чём ты обвиняешься и какой срок тебе грозит? — Всё это я уже слышал, — наручники позванивают, когда Тарталья пытается вытянуть руки. — Давай про что-нибудь новенькое. Как дела? Люмин фыркает. И, не удержавшись, бросает на Тарталью беглый взгляд: после визита к ней визитом к врачу он явно пренебрёг, так что заново разбитая губа сверкает на улыбающейся физиономии во всей красе. Свежий кровоподтёк на скуле расползается на пол-лица, волосы в тотальном беспорядке, одежда мятая, а мешки под глазами… — Ты вообще спал? — будничным тоном интересуется Люмин, снова опуская взгляд. Смотреть ему прямо в эти глаза она не намерена, иначе это будет не допрос, а дешёвая сцена из мелодрамы. — Не то чтобы мне давали. Со мной тут весь день и всю ночь просидели все, кому не лень… Твой друг со сломанным носом принёс мне энергетик. Я сказал, что ему так даже больше идёт — широкий жест в ответ на широкий жест, понимаешь? Но он всё равно почему-то обиделся. Тарталья звучит как обычно, будто почти сутки в наручниках для него плёвое дело. Воскрешая в памяти его голое тело (нет, ей не хочется, просто память сама услужливо подсовывает картинку), Люмин мысленно отмечает ту карту из мелких шрамов и незаживших гематом, на которые любой другой не обратил бы внимания — если не знать, чем Тарталья занимается. В какой по счёту раз ей нужно напомнить себе, что она сидит в допросной с преступником? — Я могу принести тебе поесть, — пожимает плечами Люмин, — и дать поспать. — Было бы здорово. Но только сначала я должен выложить, какой я на самом деле плохой, да? — Абсолютно безвозмездно, просто ещё один, — Люмин не удерживается от усмешки, — широкий жест. Но, я уверена, ты знаешь, в чём проблема. Она выдерживает многозначительную паузу, предоставляя Тарталье право догадаться самому. А сама пялится на первую страницу дела в папке, будто ей это чем-то поможет, и пытается выбрать, как себя дальше с ним вести. Нахально и заносчиво, как и стоило бы с человеком, сломавшим ей карьеру и заставившим впервые задуматься о сеансе с психотерапевтом? Или мягко и добродушно, как и стоило бы с человеком, в которого она по-настоящему влюбилась? — Не знаю, — просто признаёт Тарталья. О боже, ладно, придётся самой. — Проблема в том, что у нас осталось, — Люмин сверяется с телефоном, — шестьдесят семь минут твоего заключения. Я буду с тобой честна, ладно? Ты прекрасно знаешь, где в твоём деле слабые места и что у нас на тебя всё ещё нет достаточных доказательств, чтобы их не разбил хороший адвокат. А в том, что он у тебя имеется, я не сомневаюсь. Я здесь, чтобы за эти шестьдесят семь минут любой ценой уговорить тебя на сотрудничество. И пока я буду бегать за лапшой и энергетиком, я не успею сделать ничего другого — и тогда ты просто уйдёшь, а на меня снова повесят всех собак. Думаю, тебя устроит такой вариант, особенно учитывая, что напоследок ты выторговал себе возможность со мной поговорить… — Постой, — мягко просит Тарталья — и Люмин послушно затыкается. Если подозреваемый хочет что-то сказать, лучше дать ему на это право. — Вот и другая наша проблема: меня не устраивает такой вариант. Люмин поднимает на него взгляд. Тарталья смотрит на неё… вот чёрт. Смотрит так, будто больше всего на свете хочет сейчас перегнуться через стол и поцеловать на глазах у всех, кто сейчас стоит за стеклом допросной. И Люмин вряд ли будет ему отказывать. — Что тогда тебя устраивает? — поднимает бровь она. — Как думаешь, зачем я решил говорить именно с тобой? Хороший вопрос. Как здорово, что Тарталья хочет прояснить этот момент, потому что тут весь отдел ломает головы относительно его настоящих мотивов. — Ты знаешь, что я больше не хочу тебя видеть, — простодушно роняет Люмин, будто её чувства это ни капли не задевает, — поэтому воспользовался последним предлогом со мной поболтать. Вынуждена тебя расстроить: либо ты выкладываешь всё как есть, либо я сейчас же ухожу. — Всё не так. Тарталья на мгновение прикрывает глаза, борясь со сном. Он измотан и устал, хотя и старается не показывать виду. Люмин прекрасно понимает, что в управлении не брезгуют такими зверствами, особенно если знают, что задержанный для них слишком ценен, чтобы рисковать третью отпущенного им времени на банальный сон… Но чёрт возьми. В таком состоянии его даже жаль. — Вот тебе грустная правда, маленькая шпионка, — наконец Тарталья открывает глаза. Голос у него подрагивает, будто он едва справляется с эмоциями — или очень хорошо притворяется. — Я злодей. Самый настоящий, у тебя в деле вон сколько про меня написано. Ты меня посадила, чудно, имеешь право — как-никак, я вломился к тебе домой, — он даже умудряется состроить виноватую рожицу, но всё портит короткий зевок. — Я сделаю вид, что не обижен. Но. Люмин ждёт, сознавая, что даже через эту короткую паузу у них утекает драгоценное время. Тарталью это будто ни капли не заботит, и Люмин раздражённо просвещает: — Если ты пытаешься болтовнёй со мной просто оттянуть время до прибытия адвоката, лучше я просто… — Не уходи, — Тарталья вдруг усмехается. — Сама подумай, какой мне смысл? Я могу с тем же успехом клевать здесь носом и молчать, твои люди от меня так и так ничего не добьются. С тобой я готов говорить, но на своих условиях. Уже интересно, мысленно оценивает Люмин. Она подпирает подбородок рукой и смотрит на Тарталью так скучающе, как только способна на него смотреть. — Что за условия? Получается у неё, наверное, из рук вон плохо. Потому что украшенное кровью и синяками лицо снова освещает тусклая усмешка. — Погоди, сначала давай оценим, что мы имеем. Не против? — Люмин только качает головой, мол, болтай сколько влезет. Тарталья откидывается на стуле и вертит затёкшими локтями. — Итак, мне понравилась шпионка. Я преступник. Шпионка меня поймала — как ей и положено. Собственно, тут из уравнения её можно было бы и убрать, если бы не то самое но, — и с удовольствием щурится ей в лицо: — Я ни капли не верю в твою актёрскую игру. — В какую именно? — Люмин с улыбкой поднимает бровь. Тарталья её больше не заденет. Не в этот раз. — Когда я притворялась, что ты мне нравишься, или когда я примотала тебя скотчем к стулу? — Ты не притворялась. — Много ты знаешь. — Представь себе, знаю. Или склонен верить, что знаю, а в моём положении, — Тарталья со смешком лязгает цепью наручников, — выбирать не приходится. У него было столько шансов пошутить про БДСМ, а он ни разу ими не воспользовался. Наверное, это делает ему честь, если не учитывать, что он нажил себе лет сто двадцать тюрьмы. Люмин встряхивает головой, избавляясь от дурацких мыслей почти на грани. Просидеть запертой с Тартальей в одном помещении в течение часа — и тот факт, что наручники здесь на нём, её не спасут. Она просто сойдёт с ума. — Если ты наговорился, — недовольно бормочет она, — давай вернёмся к твоим условиям. Чего ты хочешь и на что готов променять? Тарталья вздыхает и переводит взгляд на потолок. Люмин сверяется с часами: у неё меньше часа. Меньше часа на то, чтобы… — Подписать признание, — говорит Тарталья твёрдо и отчётливо. И возвращает ей взгляд, улыбаясь в ответ на удивлённо поднятые брови. — Этого вы все тут от меня хотите, верно? Давай начистоту: Скарамучча раскололся, моё имя есть в его показаниях. Всё, чего вам не хватает для полноценного обвинения, это моего признания. Я готов его обеспечить. Люмин смаргивает. В допросной, подсказывает внутренний голос Альбедо, ты никогда не показываешь свои эмоции — ты безукоризненно вежлива, ты идёшь преступнику навстречу, ты поощряешь любую попытку заговорить, печёшься за смягчение срока. Ты добиваешься признания улыбкой и спокойствием, а не: — Какого хрена ты творишь? — вот этим вот. Тарталья только смеётся: — Я призна́ю все обвинения — разумные, само собой. Я буду сотрудничать со следствием и предоставлю всю информацию, которой вам не хватает. Мы оба знаем, что мне нет нужды это делать, потому что через час я просто отсюда уйду, и мы продолжим эту игру в кошки-мышки по всей стране. Но я готов. Неплохое начало, не думаешь? Люмин смотрит на него, раскрыв рот от изумления. Тарталья — избитый ею же, усталый и едва ли не раздавленный — выглядит на порядок свежее. То ли силы ему возвращают привычные подтрунивания, то ли вид Люмин действует на него как хороший восьмичасовой сон, но он даже веселится по-старому. — Ты… — аккуратно уточняет Люмин, боясь, что неправильно его поняла, — сдаёшься? — С потрохами. — И чего ты хочешь взамен? — О, у меня целый список, — Тарталья потягивается на пластиковом стуле. Жуть как неудобно, наверное, хоть в этот раз и без скотча. Люмин всё ещё пытается прийти в себя, а он начинает загибать пальцы: — Во-первых, я хочу заменить фешенебельную тюрьму на условное. Во-вторых, будет нелишним попасть в программу защиты: некоторые мои… хм… давние знакомые вряд ли одобрят моё содействие разведке. В-третьих… я хочу, чтобы ты честно ответила на один мой вопрос. Мне неважно содержание ответа, только сам факт. После этого я подпишу признание и стану хорошим мальчиком. Ну, что скажешь? Тарталья улыбается так триумфально, будто у них с Люмин шахматная партия и он поставил ей мат за пять ходов. Люмин же смотрит на него во все глаза, бестолково перелистывая папку: он сейчас просто взял… и снова обвёл её вокруг пальца? Её и заодно всё управление? — Сколько ты вынашивал этот блестящий и ни разу не провальный план? — Хм. Около двух часов. Мне было скучно. Люмин способна только фыркнуть, качая головой. Её пальцы дрожат, пока она листает весь этот богатый перечень, за который Тарталье светит приличный срок: рэкетирство, мошенничество, фальшивомонетничество, финансовые махинации, торговля оружием… и это она не добирается даже до десятой страницы. Заменить всё это на условное в обмен на сотрудничество — допустит ли Варка такой беспредел? Тарталья для них слишком ценен, но ценен ещё и тем, что у него есть выход на всех тех, кого они не могут поймать вот уже больше года. С его показаниями… Да. Это может сработать. При условии, что он снова не врёт ей в лицо. — Поясни мне ещё одну вещь, — хмурясь, просит Люмин. Она поднимает на Тарталью взгляд, и тот кивает. — Что тебе за резон? Ты же сам сказал, через час ты просто выйдешь отсюда. Тебе абсолютно нет нужды так сильно подставляться, только чтобы обелить себя в глазах управления. — Дело не в управлении, Люмин, — мурлычет Тарталья. Он пытается поставить голову на руки, но с треском проваливается: цепь от наручников слишком коротка, и ему приходится просто наклониться к ней и почти на ухо шепнуть: — Я долго думал над одной дилеммой, и вот моё идеальное решение. Люмин рывком отъезжает на противоположный конец стола. — Какой дилеммой? — Я всё тебе сказал, маленькая шпионка, — Тарталья, насколько позволяют наручники, разводит руками. — Ты принимаешь моё условие или нет? У тебя, кажется… около пятидесяти минут. Акция ограничена. — Мне надо подумать. — Разумеется. Я-то отсюда никуда не уйду. Тарталья пытливо наблюдает за тем, как Люмин забирает со стола папку и на ватных ногах бредёт к двери. Двадцать минут наедине с Тартальей — и ей уже просто не хочется жить. Захлопывая за собой дверь, Люмин так и не понимает, что он имел в виду. Пару секунд она просто стоит, прислонившись спиной к холодному металлу, и пытается выровнять сбитое дыхание. И только потом до её ушей, до сих пор пребывавших в счастливом вакууме, доносится гул у одностороннего стекла. Оказывается, за ней наблюдали. — Ушла и ничего не сказала, — угрюмо оповещает Дилюк, стоящий во главе семейной делегации обеспокоенных родственников. — Поразительно, как тебя с концами не выгнали. Люмин едва удерживается от того, чтобы показать ему язык: — Если бы не ушла, вы бы и оставшийся час потратили на выяснения, как мне лучше на него смотреть: как на любовь всей моей жизни или как на кусок дерьма. — Он хотел сказать: молодец, что не огрела его пощёчиной в процессе, — с улыбкой вклинивается Кэйа. Рукой он пытается не то отодвинуть Дилюка назад, не то облапать его затянутую в офисную рубашку грудь. — Мы уже делали ставки. — Я проиграл, — хмуро докладывает Венти. — Да чёрт с ним, — Люмин проходит мимо них и падает на диван в углу. Взглядом умирающего в пустыне смотрит на кулер, пристроенный рядом, и тянется за стаканом воды. — Вы всё слышали? Что сами-то думаете? — Может сработать, — пожимает плечами Кэйа. — Полный бред, — фыркает Дилюк. Люмин с Кэйей синхронно поднимают брови, и он хмурится ещё больше: — Что? Преступник, у которого в профайле тридцать сраных страниц причин, по которым мы должны его посадить, просит условное, а вы и согласны? Это надувательство. Если хотите знать моё мнение, он ни за что не позволил бы поймать себя так легко. — Это твоё мнение, и мы все его очень ценим, — утешительно хлопает его по плечу Кэйа, — но я так не думаю. — Ну так поясни, что ты там думаешь. Кэйа с пояснениями не спешит. Он обходит диван, на котором Люмин снова занимает роль наблюдающей стороны, усаживается на подлокотник и мягко ерошит ей волосы: — Всё ради тебя, малышка. Люмин сбрасывает его руку и смотрит как на умалишённого: — С чего вдруг? — Ты не поняла? — Кэйа по-мальчишески смеётся в кулак. — Он из-за тебя так старается. Он же сам тебе всё разъяснил: ты ему нравишься, он думает, что нравится тебе, но из-за того, что формально ты должна была его посадить, ты не оставляешь ему никакой надежды. Сотрудничать с управлением для него единственный вариант, в котором ваши отношения не закончатся грандиозной дракой, — и, резюмируя, Кэйа улыбается худшей из своих улыбок: — Он с концами влюбился, малышка. Люмин отодвигается от него на другую сторону дивана и обводит взглядом собравшихся. Ни один из них встречаться с ней глазами почему-то не желает, и Люмин фыркает, в точности копируя Дилюка, и складывает руки на груди. — Цирк, — недовольно озвучивает она, — сраный цирк. — В этом есть смысл, — словно нехотя признаёт Альбедо, и Люмин едва не стонет: — И ты туда же, ну ради всего святого!.. Хватит делать из моей личной жизни дешёвую киношку, ясно вам? Венти хихикает: — Да ты же первая и начала. — Заткнись. Люмин буравит взглядом собрание ботинок перед её диваном — Кэйю на подлокотнике она в расчёт не берёт. Сейчас этот диван — островок спокойствия и невозмутимости в окончательно поехавшем крышей мире. И, может быть, концентрированной злобы, учитывая, как дрожат её руки, когда она до боли обхватывает ими себя. Влюбился. Это не новость — это факт, который Люмин никогда не желала принимать на веру. Давить на чувства, чтобы потом обвести её вокруг пальца и получить одному богу известно какую выгоду — чего-то такого Люмин ожидала от человека с послужным списком как у Тартальи. Но не того, что он делает сейчас. Подставляется. Ради неё. У него нет никаких гарантий, что после подписанного признания и готовности сотрудничать ему выбьют условное. У него нет ничего, кроме собственного самомнения и железной уверенности в том, что устроенное Люмин в её квартире — просто дешёвое представление, чтобы убедить себя же в обманчивости собственных чувств. У него нет ничего… но даже этого ничего ему хватает, чтобы пойти на такой откровенно тупой и безумный шаг. «Итак, мне понравилась шпионка. Я преступник. Шпионка меня поймала — как ей и положено. Собственно, тут из уравнения её можно было бы и убрать, если бы не то самое но. Я ни капли не верю в твою актёрскую игру». «Я долго думал над одной дилеммой, и вот моё идеальное решение». — И вы, — Люмин поднимает взгляд на Кэйю с Альбедо, потому что они тут единственные выражают хоть какое-то подобие солидарности, — готовы ему поверить? — Тут вопрос в том, — легко пожимает плечами Альбедо, у которого вид сейчас как у греческого философа, не меньше, — готова ли поверить ему ты. Просто для справки — я верю, что он может пойти на это… но не верю, что может просто так. — В переводе с латыни на человеческий, — вмешивается Дилюк, — он говорит, что надеется на лучшее, но ждёт подвоха. Ага. Спасибо. Люмин снова откидывает голову на спинку дивана. Потолок плывёт перед глазами какими-то всполохами рыжего и возмутительными картинками из подсознания. Слепо довериться Тарталье — Человеку, У Которого Всегда Есть План, как же. Она так ни разу не делала. И сколько раз пожалела? — Люди не исправляются за один день в допросной, Люмин, — напоминает Дилюк. Она знает. Ещё как знает. Но Дилюк, будто хочет окончательно разрушить её и без того шаткую психику, продолжает наседать: — Он кучу раз обводил нас вокруг пальца, кучу раз раскрывал наших агентов — и ты, между прочим, не исключение. Мы пытаемся выследить его уже полгода, он меняет точки контакта, у него десятки информаторов, у него наш человек… — …которым он ни разу как источником информации не воспользовался, — вворачивает Альбедо. — Мы не знаем, что она ему рассказала. Может, она давно сдала ему всё управление, а он только ждёт удобного момента. Иначе к чему такие щедрые предложения? Люмин рывком возвращает голову на место и упирается гневным взглядом прямо в Дилюка. Он здесь, пожалуй, единственный, кого её ярость никогда не смущает, и сейчас он отвечает ей абсолютно непроницаемым выражением лица. — Значит, до сих пор мне не доверяете, — озвучивает Люмин. Точно так же непроницаемо — как ей кажется. Переводит взгляд на Кэйю, затем на Альбедо, на Венти: — Ты тоже так думаешь? А ты? Вы все — думаете, что преступность половым путём передаётся? — Нихрена мы так не думаем, не слушай его! — бурно возмущается Кэйа. Дилюк открывает было рот, но Кэйа ощутимо больно пихает его в плечо и продолжает: — Послушай, малышка. И ты, мистер Сломанный Нос тоже, хотя ты знаешь, что я тебя не за него люблю. У Тартальи сейчас — никаких гарантий. Он может подписать признание, что с того? Пока своё слово не скажут Варка и прокурор, он останется человеком с сотней пожизненных. Если он пойдёт на сотрудничество… это уже другой разговор. Но так или иначе, с признанием на руках он наш. А подписать его он готов прямо сейчас. Люмин хмурится. Кэйа хотя бы верит в то, что говорит. А она… она даже своей интуиции сейчас не может поверить. А интуиция так и вопит: просто свали отсюда, и пусть разбираются сами. Потому что за рекордный час после увольнения весь отдел успел довести её до ручки. При любом раскладе она только выиграет. Тарталья подпишет признание — и либо до конца своих дней Люмин про него больше не услышит, либо… Либо у него есть шанс. У них есть. Вот он, его гениальный план. До смешного простой и до ужаса рискованный. — Мы вообще сможем обеспечить ему условное? — тихо спрашивает Люмин будто у самой себя. — Со всем его списком? Коридор отвечает ей нерешительной тишиной. — Придётся говорить с Джинн и Варкой, — наконец отвечает Альбедо. — Но учитывая, сколько информации он может нам предоставить… я бы не стал так легко отказываться. Не верю, что говорю это, господи блять боже. Матерящийся Альбедо — доведённый до ручки Альбедо. Люмин почти приятно знать, что она здесь не одна прощается со своими нервами. — Согласен, — вздыхает Кэйа. — Такой шанс нельзя упускать. Даже если кто-то здесь думает, что это ловушка — подпись на признании не подделать. «Кто-то» в лице Дилюка молчит. Долго и угрюмо, будто выбирает как минимум между жизнью и смертью. Но наконец ломается и он. — Вашу ж мать. В таком случае у нас сорок минут, — Дилюк кивает на часы. — Советую поторопиться. И для справки: я единственный вменяемый, который всё ещё считает, что это плохая идея. В памяти Люмин эпизод с тем, как половина оперативного отдела вваливается к Варке в кабинет, остаётся смазанным пятном. Она что-то говорит, но даже не помнит, что именно, нагло смотрит Варке прямо в глаза, пока Кэйа рядом в красках описывает, как её блестящая выдержка на допросе убедила Тарталью сотрудничать. В себя она приходит, только когда из кабинета её за плечи выводит Альбедо — а до конца положенного срока остаётся семь минут. С непроницаемым лицом Люмин снова хлопает дверью допросной. Семь минут — и всё это в любом случае закончится. Либо Тарталья исчезнет из её жизни с концами, либо… чёрт его знает, что случится. Она подвигает Тарталье белый лист бумаги и ручку. Тот смотрит на неё почти насмешливо: — Это для всех моих прегрешений? Одного листка маловато будет. — Полным списком и по пунктам, пожалуйста, — Люмин не удерживается от ответной улыбки. Ей всё равно больше нет нужды притворяться. Она может смотреть на Тарталью так, как хочется — а хочется как на придурка, который ей каким-то непостижимым образом понравился. — Подпишешь признание, и я тебя освобожу. Сможешь поесть и выспаться. Тарталья несколько раз щёлкает колпачком ручки. Касаться листа бумаги он почему-то медлит. — Помнишь моё условие? Сначала ты ответишь на вопрос. Люмин только пожимает плечами, давая знак говорить. Если она всё правильно рассчитала, она знает и сам вопрос, и что на него отвечать — и это будет её последний раз, когда она пытается спланировать по отношению к Тарталье свой следующий шаг. — Сходишь со мной на свидание? Его самоуверенность потрясающа. Один неправильный ответ — и всё, на что он ради неё пошёл, окажется абсолютно напрасным. Неправильных ответов Люмин ему больше давать не будет. Улыбка Тартальи перекликается с её собственной. — Да.