С днем рождения, Волче

Стоит Олегу показаться в дверях спальни, как Птица торжественно провозглашает, словно продолжая нежданно-негаданно прерванную беседу: - Кстати! А у меня для тебя подарок! - после чего несколько раз прокручивается вокруг своей оси в огромном кожаном кресле. Не как любит Сережа - расставив ноги на ширину плеч, уперевшись носками тряпичных кед в пол и медитативно покачиваясь из стороны в сторону - а как впервые увидевший американские горки пятилетка. С силой оттолкнувшись обеими ногами, он поджимает их под кресло и вращается с бешеной скоростью - один, два, три, четыре раза подряд. Даже наблюдающего со стороны Олега начинает подташнивать, а Птице хоть бы хны: на последнем обороте он пролетает чуть дальше необходимого и ему приходится поставить босые ступни на пол и прокрутиться в обратную сторону, чтобы оказаться с Олегом лицом к лицу. - Что, даже не спросишь, что это? Кокетливый взгляд из-под колких ресниц на мгновение делается почти обиженным, но уже через секунду проясняется. Олег опирается плечом о дверной косяк - собственной, надо заметить, комнаты - и вопросительно поднимает брови. Птица выглядит встрепанным, всклоченным, чересур взбудораженным: глаза горят лихорадочным золотом, шелковый халат запахнут кое-как, длинные рыжие волосы растрепались во время кресельных покатушек - он сдувает прядку и резким, каким-то неестественным, слишком птичьим движением наклоняет голову к плечу. В одной руке он держит бокал с розовым вином, в другой, не отлете, - ополовиненную бутылку. Тисненные золотом буквы на этикетке блестят неприлично дорого, Олег с трудом отрывает от них взгляд, возвращаясь глазами к лицу Птицы. Птица хищно скалится в ответ. Черт его разберет, вот эта кокетливая ебанца в позе, взгляде и каждом движении, она наносная или всамделишная, своя, родная? Страшно считать, сколько лет они знакомы, а Олег так и не смог научиться узнавать наверняка. Раз на раз не приходится. - Что за повод? - сухо спрашивает он, кивая на бутылку. Птица прикладывается к бокалу и делает щедрый глоток, старательно изображая, что не заметил намеренного игнора темы подарков. Олег морщится, как от несильной, но настырной зубной боли: от похмелья наутро страдать не Птице, о, нет. Сереже. Стоит только вообразить его сонный, затравленный, ничего не понимающий взгляд, как снова начинает мутить. Птица, словно почувствовав, что его мысли потекли не в ту сторону, сердито хохлится, подбирается в кресле и подпихивает одну из босых ступней себе под задницу, отчего пола халата якобы случайно съезжает в сторону, обнажая молочную кожу бедра. Олег против воли прикипает взглядом к россыпи бледных веснушек и ровным рядам старых, выцветших до белизны порезов поверх нее. Он ненавидит Птицу: бессильно и оттого страшно. За это - в первую очередь. - Так день особенный, - Птица приподнимает углы губ в хитрой, так непохожей на Сережину усмешке и снова прикладывается к бокалу. Бутылку он отставляет на пол, перемещая освободившуюся ладонь себе на бедро. Тонкие аккуратные пальцы с коротко обкусанными ногтями проходятся по кромке цветастой ткани халата, подцепляют за самый край и тянут на пару сантиметров вверх. - Подумал, стоит отметить знаменательное событие. - Рано еще, - равнодушно пожимает плечами Олег. Выходя из ванной, он машинально тапнул по циферблату перепрограмированных Сережей умных часов: была без тринадцати минут полночь. Взгляд Птицы на мгновение вспыхивает колкой нутряной злобой, но снова проясняется, заливаясь безмятежным золотом. Птица смотрит изучающе, с хитринкой, будто знает наверняка, что долго эта игра не продлится: Олег не будет ломаться, не с ним. Он прав, и за это Олег ненавидит его во вторую очередь. - А по-моему в самый раз, - тон Птицы не меняется, по-прежнему остается многообещающим и немного томным, но Олег явственно слышит прорезавшиеся в нем металлические нотки. Не дури, предупреждают они. Тебе же хуже будет. Куда, интересно Олегу, уж хуже. Птица несколько раз хлопает ладонью по обнаженному бедру. - Иди сюда, Волче. Давай, ко мне. Это слишком похоже на команду хорошо выдресированной охранной собаке, чтобы вызывать что-то кроме неприятия, злости и отвращения. А еще - вязкого, муторного возбуждения, медленно, но верно разливающегося аккурат между ног. Хочется сглотнуть, но во рту сухо, как в пустыне, а вместо языка - кусок наждачки. Низ живота сводит горячечным предвкушением и Олег вдруг чувствует себя ужасно неуютно в одном полотенце, обмотанном вокруг бедер. Когда он шел хорошенько отмокнуть в ванной, дверь в Сережину спальню была плотно прикрыта, из-за нее доносилась тихая классическая музыка. Они только недавно сняли эту квартиру и не успели хорошенько поколдовать над звукоизоляцией. На самом деле даже не квартиру, а две квартиры разом - одну над другой. В нижней, кажущейся в сравнении с предыдущей едва ли не царскими хоромами, они живут, в верхней располагается импровизированный Сережин офис. Там без конца болтается добрая дюжина таких же, как он, молодчиков-энтузиастов. Не то подчиненных, не то стажеров, не то коллег - Олег как-то попытался вникнуть в путаную иерархию, но так ничего и не понял, кроме того, что Сережа там - за идейного вдохновителя и едва ли не мессию. Помимо того, что кодила без остановки, галдела и галлонами потребляла кофе, эта разношерстная толпа восторженных мальчишек и девчонок с обожанием заглядывала ему в рот и разве взмахи ресниц не считала. А, может, и считала. Раньше это была личная прерогатива Олега Волкова. Теперь, глядя на наслаждающегося заслуженным восхищением Сережу, он то и дело давится нечестной, бесправной ревностью и страшится представить, что будет, когда только рожденной "Вместе" станет тесно в добротной, но все-таки небольшой квартирке на Парке Победы. Что будет, когда для того, чтобы вместить талант, амбиции и перспективы Сергея Разумовского, понадобится настоящий офис в чисто вылизанном центре или - господи боже - собственное здание? Высотная неприступная башня вся из стекла и больших денег, прямо как у этого... Железного Человека. Из Мстителей. - Сережа, Сережа, опять Сережа, - со скучающим видом тянет Птица, и Олег вздрагивает, выныривая из нехороших, топких, как трясина, мыслей. Заметив ответную реакцию, Птица нетерпеливо дергает ртом: - Не заставляй меня повторять дважды, Олежа. И вот теперь в его голосе нет ни намека на недавние обманчивую ласку и обещание - это однозначный, не подлежащий обжалованию приказ. Уж что, а приказы Олег выполнять умеет. - И тряпку эту сними, наконец. Хочу тебя видеть. Звучит хлестко, наотмашь, намеренно грубо. Олег на автомате расслабляет кулак, выпуская из горсти край сжатого полотенца. Оно падает на пол и вот так, с налитым, покачивающимся между ног членом, что-то из себя строить становится в разы тяжелее. Птица удовлетворенно и вместе с тем чуть насмешливо хмыкает и снова постукивает ладонью по бедру. Олег отводит назад лопатки и делает первый шаг. Второй и третий даются уже легче. Олег подходит вплотную к креслу. Смотрит на Птицу сверху вниз, а разница в росте и положении все равно кажется обратной. Отзеркаленной. Птица обезоруживающе, совсем по-сережиному, улыбается, и Олег опускается перед ним на колени одним слитным движением и утыкается горящим лицом куда-то в бедро. Почему-то жжет глаза. В волосы тут же зарываются пальцы, жестко сжимают в горсти. Олег неловко трется носом о тонкие полосы шрамов, высовывает язык и касается самым кончиком медовой кожи. Вот так, стоя на коленях, не видя лица, с требовательной рукой в волосах, на мгновение можно забыться и представить, что это - Сережа. Что в один из миллионов дней Олег набрался решимости и - рассказал. Что ему нашлось место в будущей башне, что его поняли, приняли, полюбили и теперь прижимают близко-близко и никогда, никогда, никогда не отпустят. Он целует веснушки у Сережи на бедре. Целует шрамы. Прикосновения губ влажные, но легкие, почти невесомые. Никаких засосов, синяков и каких-либо других следов. - Если не хочешь, чтобы он узнал, - сказал в один из их давних, первых разов Птица. Сказал буднично, равнодушно, но прозвучало оно все равно угрозой. - Ты ведь не хочешь, Олеж, а? Олег не хочет. Птица сверху довольно ухает. Чуть двигается в кресле, чтобы выпростать подогнутую ногу, и бесцеремонно закидывает ее Олегу на плечо. Тот поворачивает голову и целует острую, снова драную коленку. Казалось бы: времена безбашенных полетов с краденных - одолженных, Серег, мы их вернем, обещаю! - великов давно миновало, а Сережа, слишком увлеченный Великими Идеями и Планами в своей голове, до сих пор время от времени не вписывается в повороты. Только перекисью теперь сам обрабатывает, а в детстве боялся крови аж до истерики. Ну что за растяпа, а. Олег неловко, не отнимая прикосновения от кожи, улыбается своим мыслям и мелкому, несуразному, острому на язык и локти Серому из давно забытого прошлого. Пальцы в волосах сжимаются крепче, тянут куда-то наверх, и он нехотя отрывается от вылизывания подзажившей, затянутой коричневой корочкой царапины. - Отсосешь мне, Волче? - не то просит, не то требует Птица, и Олег ловит сначала его опасно вспыхнувший взгляд, а потом - пересохшим ртом - один из концов пояса от халата. Тянет на себя, развязывая. Птица всхлипывает. Олег замирает. Это неправильно. В смысле - звучит. Птица, знает Олег, любит покричать. Или, рисуясь и поясничная, порнушно постонать. Или даже заржать в самый подходящий или неподходящий момент, а это… Такой звук, задушенный, беспомощный, полный стыдливого, но такого желанного, такого сладкого удовольствия, мог бы издать Сережа, когда бы Олег коснулся его в первый раз. Неуверенно. Неловко. По-настоящему. Сердце заходится паническим колотьем в горле, Олег вскидывает голову и в лоб сталкивается взглядом с насмешливыми золотыми глазами напротив. Птица знает, что творит. Птица, мать его, всегда знает, что творит. - Не надо, - хрипло просит Олег. Птица только улыбается. - Я же обещал тебе подарок. - На надо, - упрямо повторяет Олег. Птице плевать. Он снова сжимает пальцы у него в волосах, предотвращая попытку к бегству, которой и так не суждено быть предпринятой. За доли мгновения из уверенной и направляющей хватка делается отчаянной, почти судорожной. Меняется поза. Ритм дыхания. Птицу выламывает на кресле, он снова всхлипывает, и только внимательные злые глаза выдают его с головой. Птица знает это. Птица жмурится и запрокидывает голову, упираясь затылком в подголовник кресла, дышит часто и быстро, с присвистом. Выдыхает: - Сделаешь мне хорошо? Олег. Олежа. Пожалуйста, - и Олег сдается. Его сносит лавиной из запаха, ощущений, предчувствия вкуса - Сережиных. Целиком и полностью - Сережиных. Глупые люди говорят, что обмануть сердце невозможно. Но ведь можно обмануть все остальное. Зрение, слух, обоняние, осязание. Именно они посылают сигналы в мозг, и уже мозг велит сердцу с какой частотой биться. Сердце Олега бьется так, что вот-вот проломит грудину. По-прежнему не пуская в ход руки, он носом расталкивает полы халата в стороны. На Птице нет белья. На Сереже нет белья. Ладный красивый член налился возбуждением и лежит на подрагивающем не то от напряжения, не то от предвкушения животе, и Олег наклоняется, чтобы поцеловать темную, текущую смазкой головку. Сережа вскрикивает и подается навстречу прикосновению. Это неправда, все здесь происходящее - неправда, Олег знает это, но все равно успокаивающе шикает, как шикнул бы в их первый раз, трется щекой о закинутое на плечо колено и лижет Сережин член по всей длине. Берет потом в рот, не целиком, только наполовину, помогая себе рукой. Начинает сосать. Сережа пытается неловко покачиваться навстречу, пока Олег на кладет свободную руку ему на талию и не надавливает, удерживая на месте: тихо, тихо, хороший, я сам. - Извини, - сбито выдыхает Сережа. Олег слышит, как он елозит затылком по подголовнику, будто сама мысль о неподвижности в такой момент ему страшнее смерти. - Извини, Олеж, ты скажи, как мне лучше?.. Черт. Я так долго хотел этого, а теперь не знаю, куда себя деть. Так хорошо, Олежа, Господи. Господи. Олег застывает, но, подчиняясь хватке в волосах, снова начинает двигаться: вверх и вниз, вверх и вниз. Ничего сложного. Втянуть щеки, взять до основания, почти полностью выпустить, чтобы, смакуя родной, любимый вкус, обвести языком головку… - С самого выпускного, представляешь? - не затыкается Сережа. Он хрипит и скулит в бесконечных паузах между словами, снова пытается толкаться, тягает Олега за волосы. - Ты такой красивый был. Так танцевал, что весь взмок. Снял галстук, расстегнул две верхних пуговицы, постоянно улыбался. А потом пропал куда-то и - о-ох! Ох! Заткнись, судорожно думает Олег, заткнись, заткнись, заткнись. Я отсосу, дам тебе, сделаю все, как скажешь, подставлюсь, сдамся, просто замолчи. - И я пошел тебя искать по школе. Нашел в учительской, с Катькой из параллельного, ты не видел. Боже, я как той ночью, никогда, наверное, не ревел. И не дрочил. В ближайшем девчачьем туалете. Мужской был на другом этаже, там совсем не было бы слышно - вас. Он лжет. Олег намеренно царапает зубами нежную плоть, и Сережа взвивается в кресле с протяжным вскриком. Опадает, обмякает, слабо смеется. Выпускает из кулака волосы, тянется вместо этого почесать за ухом, огладить залитый слюной подбородок. Олег помнит его глаза на выпускном - красные, припухшие. Сам дразнил за излишнюю сентиментальность. - А потом - на твои письма из армии. Тоже дрочил. Ты мне про кормежку, стрельбища, подъем в половину шестого и убогие казармы, а я на общажной койке с рукой в трусах, прикинь. Так стыдно было, словами не передать. Думал: узнаешь, видеть меня не захочешь. Подумаешь, что больной. Ненормальный. Он вскрикивает после этого, звонко, долго, пронзительно. Олегу кажется, что звук проходит его насквозь, простреливает вдоль позвоночника, отдается эхом в мозгах. Он снова надевается до основания, давится, хрипит, но не пытается отстраниться. Он бы знал. Если бы это было правдой, он бы знал, верно? Сережа ерзает, съезжает в кресле ниже, накрывает лежащую у себя на талии олегову ладонь своей. Отрывает от кожи, направляет себе между ног - к расслабленной, смазанной дырке. - Я до сих пор тебя хочу, Олежа, страшно, безнадежно. Запираюсь в комнате, врубаю классику, которую ты терпеть не можешь, и трахаю себя пальцами. Ты в соседней комнате, или в ванной, или на кухне, а я представляю, что со мной. Во мне. Пальцы проскальзывают легко, почти без сопротивления - сразу два. Сережа едва не воет, когда Олег раздвигает их ножницами, сводит обратно, оглаживает шелковые стенки. Находит простату, обводит вкруговую, давит и наконец начинает трахать в такт движениям собственного языка. - Я люблю тебя, - хрипит Сережа на выдохе. - Люблю, люблю, люблю. Он начинает беспокойно метаться, мычит, рвется навстречу, а за секунду до оргазма снова хватает Олега за волосы, тянет вверх, снимая с члена, наклоняется сам и впечатывается ртом в рот. Лезет языком - слизать собственный вкус. Олег отвечает на поцелуй, параллельно накрывая непослушными пальцами свой стоящий колом член. Чтобы догнать Сережу, хватает пары движений. Чтобы догнать Сережу, не хватит и целой жизни. Они соприкасаются влажными дурными лбами, и Сережа весь - колкие, слипшиеся ресницы, дорожки от слез на щеках, дрожащие губы. Потом он распахивает золотые глаза. Олег закрывает свои. Птица отстраняется первым: разрывает поцелуй, но не пытается отодвинуться. Жарко дышит в рот, лижет от подбородка до выемки над верхней губой широким влажным мазком языка. - Эй, Волче? Олег почему-то думает о закинутом в корзину письме с предложением очередного контракта. Олег думает о Сереже. - Ты врешь, - говорит он Птице. Или - себе. Птица улыбается ему в губы, снова целует. В этом поцелуе слышится: ты никогда не рискнешь узнать наверняка. Слышится: а если рискнешь, он не простит тебе. Не простит тебе меня. - Ты врешь, - повторяет Олег более уверенно, потому что с таким раскладом у него хотя бы есть шанс выжить. Здесь, в Питере, или в Сирии, или в будущей башне. - С днем рождения, Волче, - вместо ответа говорит Птица. На часах - половина первого. конец